ВОЕННОПЛЕННЫЙ

О чем речь?

Публикации

На исходе позапрошлого лета зазвал Астафьев под Красноярск, в родную свою Овсянку, российских писателей, критиков, библиотекарей. О судьбах отечественной литературы, как водится, говорили, о роли интеллигенции, о том, дозволительно ли духовные основы поверять прагматизмом... Потом тихо шли катером по Енисею, по Бирюсе. Варили уху. Пели... Там Виктор Петрович и пообещал «Огоньку» подобрать по завершении третьей книги романа «Прокляты и убиты» главу из нее для журнала. О сроках, впрочем, просил не загадывать.

Сроки, которые сам себе назначал, и впрямь беспрестанно ломались. По необходимости, а часто и по собственной давней потребности он вдруг уезжал — то на важную встречу в далекую страну, то на долгожданный разговор с любимым Лермонтовым в Тарханы, то на Урал, в Чусовой, где после войны чуть не умерли они с Марией Семеновной с голода, где дочку первую схоронили...

Потом от всяческих приглашений мягко отказывался, опять уединялся в деревне, за рабочим столом. Да и перебираясь в город с наступлением невыносимо сырых теперь сибирских холодов, лишь при одном условии оставлял рукопись — когда сил оставалось только на то, чтоб добрести до больницы и лечь под капельницу. Звонить ему в эти недели и месяцы было бессмысленно: Мария Семеновна все равно ни за что б не соединила. Потому что знала, видела ежесуточно, какими муками, какой кровью давался Виктору Петровичу этот, едва ли не самый тяжелый труд всей его литературной и просто человеческой жизни.

Третьей части романа не вышло. Но из набросков ее, вслед за повестями «Так хочется жить» и «Обертон» выстрадалась новая — под старым названием «Веселый солдат». Мне довелось видеться с Астафьевым летом, после того как ему присудили Пушкинскую премию. И осенью, после того как он стал лауреатом премии Международного литфонда «За честь и достоинство таланта». Далеко не первый раз увенчанный лаврами, он, безусловно, был приятно взволнован тогда. И все же это была еще не та усталая, венчающая великое дело радость, которую я услышал в голосе Виктора Петровича, когда он позвонил и сказал: «Все, точку поставил. И отобрал главу для «Огонька». Приезжай».

Приехать я смог лишь через несколько дней, вернувшись из Иркутска, где по страшной символике боевой самолет превратил в пепелище пятачок меж улиц Гражданской и Мира. Потрясенный Астафьев знал уже мельчайшие подробности трагедии. И все-таки спрашивал, спрашивал...

Мы помянули погибших. Сгоревших и умерших от ран детдомовских девочек. Виктор Петрович старался не показывать слез. Только когда я стал рассказывать про сотни, тысячи тех, кто деньги, картошку, одежду, стряпню и варенье понес пострадавшим с первых же минут, — голову поднял: «А все-таки больше добрых-то. Больше. На них Русь и стояла всегда. Благодаря им и мы после войны не сгинули — и я, и Марья Семеновна, и ребятишки. Вот и повесть моя — о том...»

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

Отрывок из повести «Веселый солдат»

Вскоре после смерти первой и рождения второй дочери произошло мимоходное происшествие.

Так уж в нем, в этом доме, повелось: кто раньше приходил с работы, тот и печку затоплял, намывал картошек, ставил их варить, чайник старый, железнодорожный, машинисты коим пользовались, тоже водружался на печку. Паровозы сменились электровозами, машинисты, лишившись топки, не кипятили больше чай в дороге, вот кто-то из старых дружков и подарил историческую посудину папаше, он передал ее нам. В чайнике том медном не вдруг закипала вода — предназначен-то он для бушующей угольной топки паровоза, но уж накалившись, чайник в недрах своих долго сохранял подходящую температуру.

В тот день бригада завальщиков в литейном цехе досрочно управилась с заправкой вагранки. Плавка ж назначена была на следующую ночь. Я примчался домой и с ходу включился в домашние дела. На стенке пел-надрывался репродуктор — жиденький тенорок любимого в то время певца — Александровича душевно изливался: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю». Я подпевал Александровичу и плановал дальнейшие действия: как потеплее станет в хоромине, согреется чайник и закипит картошка, за дочкой сбегаю к нашим, умоюсь сам и ее отмою. Вот она обрадуется, заковыляет по избе. От седухи, в которой она томилась на дощатой поперечине, у девчушки начали криветь ноги, но ничего, подрастет, бегать начнет, еще такой ли вострухой сделается, так ли стриганет за кавалерами! Может, и они за ней. «Что не-ежной страстью я к ней давно пылаю!» — орал я.

Избушка наша была уж тем хороша, что жилье отдельное, здесь можно допоздна не ложиться, читать, петь, починяться, ковры рисовать, стучать, выражаться некультурно, браня самого себя за разные прорухи, что я и делал частенько. Вот только плясать нельзя — развалится халупа, да и не тянуло плясать-то с картошки.

Избушка содрогнулась, крякнула, со стенок посыпалась известка, с потолка, в щели заструилась земля, в печке затревожились дрова, метнули искры в трубу, в дырку дверец, на пришитую к полу пластушину жести выпал уголек.

Понятно: под окном тормознул состав. Они, следуя по горнозаводской линии из Соликамска — с минералами, из Кизела — с углем, из Березников — с удобрениями и содой, часто тут тормозили, тяжело скрежетали железом, дико взвизгивали, высекали из металла рельсов синее пламя с белым дымом, выплескивали из-под колес веера крупных искр. Тормозили для того, чтобы по обводной линии миновать тесную, всегда перегруженную, станцию Чусовскую, вдернуться изогнутой ниткой состава в ушко железного моста и направиться в Пермь.

Я хлопотал по дому и ухом, привычным к железнодорожным звукам, отмечал, что состав идет нетяжелый, что он не просто затормозил, но вроде бы и остановился. Не переставая мыть картоху, выглянул в окно, которое от тепла, наполняющего избушку, начало оттаивать меж перекрестьев покосившихся рам, подсунул ногою поближе таз и услышал, как в него закапало из переполненных оконных желобков, изопрелых и треснутых.

Состав наполовину состоял из двухосных теплушек, вторая же его половина сцеплена из платформочек, груженных удобрениями. Хвост поезда загораживала соседская изба и ограда того самого соседа Комелина, на которого мы когда-то с женой вертели дверной ключ. Из двухосных вагонов начали спускаться люди, к ним подошли два солдата с винтовками и сержант с наганом. Сбившись в кучу, вагонные люди о чем-то поговорили с охранниками, — прицепив котелки к поясам, рассыпались в разные стороны.

Что за народ? Заключенные, что ли? Дни и ночи везли их на шахты, рудники и в лесные дали. На полпути не открыли бы, но если б и открыли, никуда б отходить не разрешили. И конвоя с собаками было б дополна, и чин в офицерской шапке, да и не один, повелительно, указывал бы рукой туда-сюда.

«Пленные! — догадался я. — Домой возвращаются. Ну что ж — аухвидерзейн, фрицы! Вот вы и побывали в России, посмотрели на нее, насладились русским пейзажем, изучили загадочную русскую землю изнутри, в рудниках иль шахтах. Нескоро вам небось снова захочется сюда на экскурсию».

В дверь раздался стук, заглушенный обивкой. Заметив в окно человека, свернувшего к задней калитке, думая, что он понимает, что поживиться в таком убогом жилище нечем, минует его, направится в дом к нашим, я все же отчего-то желал, чтоб зашел какой-то немец сюда, к нам, в эту избушку, насладился б зрелищем, окружающим вояк, его уделавших и спесивый фатерлянд на колени поставивших. «Битте!» — весело крикнул я. Дверь дернулась раз, другой, нехотя отворилась. Внутрь метнулся клуб морозного пара. На пороге, сутулясь, остановился крупный мужик, одетый в многослойное тряпье, заношенное, грязное, украшенное заплатами. В одежде едва уже угадывалось военное обмундирование. Спецовка с короткими рукавами лепилась по туловищу, вся одежда какая-то легкая, вроде бы случайная, на свалке подобранная. Но на голове гостя глубоко сидела пилотка, еще та, фронтовая, с саморучно подшитыми наушниками из меха, скорее всего кошачьего. В таких пилотках Кукрыниксы и прочие резвые карикатуристы смешно изображали врагов.

Немец, увидев меня в гимнастерке, замер на пороге. Сзади на него надвигалась дверь, наша тяжелая и каверзная дверь. Внутренне ликуя, я ждал, как она сейчас шибанет фрица по жопе, он окажется прямо передо мной и увидит, что на мне не просто гимнастерка, заношенная и грязная, но на гимнастерке еще и дырки от наград. Во будет потеха! Во обхезается гость нежданный!

Ему и поддало. И он оказался передо мной, и все, что надо и не надо, увидел. Глаза его, в багровых отеках с красными прожилками, выпучились еще больше, рот, обметанный толстой медной щетиной, открылся. И так вот мы постояли друг против друга какое-то время, и, однако ж, я попробовал по-настоящему насладиться торжеством победителя. Но чего уж тут и чем наслаждаться-то — передо мной был в полном смысле поверженный враг: «Битте! — повторил я и еще добавил: — Зер гут».

«Гут, гут», — торопливо и согласно закивал головой военнопленный.

«Что ты хочешь? Чего тебе надо?» — по-русски спросил я гостя. И он, быстро отцепив от пояса котелок, протянул его мне: «Вассер! Вассер! Вода! Вода!» — а сам косился на разбушевавшуюся плиту, на которой, полная картошки, кипела, выплескиваясь, шипела, пузырилась, брызгала наша знатная, из праха восставшая, кастрюля. Чайник начинал, пока еще тонко, но уже нежно, запевать медным начищенным носком. Скоро он даст, так даст — запоет, так уж запоет — куда тому Александровичу Михаилу!

Тепло и уютно делалось в нашей избушке. Она приветливо мерцала огоньками в дырки плиты, будто светофорами на станции перемигивалась, разрешая движение во все стороны света. И в лад разбушевавшейся печке, веселящейся кастрюле, подрыгивающему чайнику во мне воскресло с детства дорогое: «На рыбалке, у реки, кто-то тырнул сапоги. Я не тырил, я не брал, а на ва-са-ре стоял».

— Ладно. Вассер. Знаю я, знаю солдатскую тонкость: «Дай водички, хозяюшка, а то так жрать хочется, аж ночевать негде».

Немец не понял моего юмора. Я подцепил ногой табуретку, пододвинул ее к дверце плиты и жестом пригласил гостя садиться. Он без церемоний подсел к печке, на корточки — так ему было привычней, и протянул руки к дверце.

— У тебя есть время? — спросил я.

И гость закивал головой:

— Я, я! Мост. Ремонт. Профилактик, герр сержант говорил, айн час. Сцелый час.

«Русская речь давалась гостю трудно, но, чтобы приспособиться и выжить, он все же многого достиг», — рассудил я и еще рассудил, что диспетчеру станции Чусовская, товарищу Кудинову, а то и самому начальнику станции, товарищу Чудинову, за несогласованность в действиях с путейцами, за задержку поездов по важному направлению с интенсивным движением, как говорится в сводках, докладах и рапортах, крепко нагорит, могут премии лишиться иль того крепче — с должности слетят — в слесаря депо. Там вечно не хватает черных работяг.

Размышляя на производственные темы, я шнырял мимо гостя, налаживал на стол. Отлил в таз под умывальником горячую воду из картошки, размельчил бутылкой соль на столе, разрезал луковицу, поделил пополам остатки хлеба и половину его — для жены и дочки — засунул под старый чугунок, опрокинутый на столе, да еще и кирпичом сверху придавил.

«Крыса, — пояснил я гостю, — крыса — зверина, не дает нам жизни».

«О-о, крыс, — закивал головой гость, — много-много лагерем крыс, много-много рудник. Хищник...» — сказал он и почувствовал себя если не ближе, то уверенней в этом доме.

«Ну, как тебя там? — оглядев накрытый стол, спросил я. — Фриц? Курт? Ганс?» — больше я никаких немецких имен не помнил.

«Я есть Иоганн, — попробовал улыбнуться гость. — Иоганн Штраус, знает вы?»

«Знаю, знаю. Большой вальс, гросс вальс — нарай-нарай, там-там, там-там», — запел я, и Иоганн снова, через силу, попробовал улыбнуться и, подвигаясь к столу, по моему знаку заключил: «Вы есть весь-олий зольдатен». «Веселый, веселый», — подтвердил я и вспомнил, что девчушка-то моя ждет там, у наших, когда ее заберут, и какого хера, зачем я ломаю эту комедь? Чтоб упиться собственным благородством, доказать Европе, что наш, советский, гуманизм — передовой, а мы — самые душевные люди на свете. Так мы уж это доказали немцам — ростовский капитан наглядно тот гуманизм в Германии продемонстрировал. Был я и остался придурком, лучшим в мире придурком — советским — это уж точно и этого у меня не отнять.

Мы ели картошку молча. Иоганн брал со стола не складывающимися в щепотку, вздутыми в суставах пальцами соль и посыпал картошку, и дул на ту картоху, дул, обхватывал рассыпчатую плоть ее потрескавшимися, обветренными губами. Я тоже дул, но губы мне меньше жгло и по деревенской еще привычке — сыпанув перед собой на стол щепотку соли, я макал в нее облупленную картофелину. Дела у меня шли проворней и ловчее.

Я набрал в щепотку соли и почти сердито сыпанул ее перед гостем.

— Ешь. Так ешь. Стол чистый.

— По-русски ешь! — сказал гость, макнул картошку в соль, возвел лицо к потолку, затрясся головой, и весь затрясся, всем туловищем, всем тряпьем, даже полуоблезлой крупной головой затряс. Большой, неуклюжий, в тряпье, неуклюже по-мужицки и плакал он, роняя в серую соль прозрачные слезы, простуженно выкашливая в горсть разжеванную картошку и соль, пытался выговорить: «что... что мы наделаль? Я, я есть фашист, слюга Гитлёг, слюга фатерлянд... Пес... пес...» — поправился он.

«Да ладно, хули теперь каяться, скулить, рубай знай картошку. Дай тебе Бог до дому добраться и в живых свою семью застать. Англичане, — читал я и слышал по радио, — всю Германию с говном смешали. Народу тьму с воздуха истребили. Тоже вот в Бога веруют, кресту поклоняются».

«Бог отвернулся от людей, отвернулся», — утираясь тряпкой, вынутой из недр лоскутья, потупился Иоганн и, поднявшись с табуретки, начал мне кланяться и, как дочь моя, без первой буквы говорить: «Пасибо! Большо, гросспасибо».

Я взял у него котелок и высыпал в него из кастрюли остатки вареных картошек, подумал-подумал, махнул рукой и, изматерившись от злости на себя, вынул из-под чугунка кусок хлеба и ополовинил его.

«Не надо, не надо! — слабо протестовал Иоганн. — фрау, киндер... я понимайт. Последний кусьок. Брот, брот...» — и снова начал клохтать, что курица, заглатывая рыдания, и пятился, пятился спиной к двери, толкал, толкал ее задом, пока наконец не отворил.

Еще бы немножко и я вытолкал бы его, но дверь наша, «самозакрывающаяся», вошла в притвор и тихо прошептала: «Мудила ты!» И я вслух добавил: «С мыльного склада!» — и принялся намывать картошек для нового варева. Вспомнил вдруг, что еще не переоделся, не умылся и за девкой не сходил. Придет с работы жена, я ей расскажу о своем благородном поступке, и она вздохнет тихо и кротко, обнаружив, что я и ее половину пайки отдал, вздохнет еще протяжней, громче и, может, скажет: «До чего же ты у меня жалостливый!..»

А радио на стене все пело, все заливалось голосом Александровича: «Тиритумба! Тиритумба! Тиритумба, ое-е-ей».

Кастрюля вновь закипела, запузырилась, заплевалась через край. Я накинул шинель и пошел за дочкой.

Состав еще стоял против окон. В раскрытых дверях, свесив ноги, тесно сидели пленные и чего-то ели из котелков. Не один я такой жалостливый жил в здешней местности. В России любили и любят обездоленных, сирых, арестантиков, пленных, бродяжих людей, не дает голодная, измученная родина моя пропасть и военнопленным, последний кусок им отдаст. Вот еще бы научиться ей, Родине-то моей, и народу, ее населяющему, себя жалеть и любить.

Мне показалось, что из вагона, стоящего против нашей избушки, кто-то мне помахал, и я, разом на что-то озлясь, сквозь стиснутые зубы выдавил:

— Да поезжайте вы, поезжайте вы все отсюда поскорее.

Когда я тащил завернутую в старую шаль дочку, она, в папу нервная и чутливая, уже каким-то наитием научившаяся угадывать мое настроение, не тараторила, не рассыпалась стеклянными бусами смеха. Она крепко держалась за мою шею, горячо дышала мне в ухо.

Состава на путях уже не было. Уехали немцы. Домой уехали. Горя на земле убыло.

(Полностью повесть будет опубликована в журнале «Новый мир».)

Иллюстрации В. Гошко, фото М. Вохмина