ЖАЖДА СЖИГАТЬ КОРАБЛИКИ

Гришковец — это такое слово, которым обозначают нечто странное, неуловимое и трогательное. Не режиссер, не актер, не драматург. Человек, который рассказывает о себе — и становится главным событием в театральной жизни Москвы.

ЖАЖДА СЖИГАТЬ КОРАБЛИКИ

Сам я долгое время этого слова опасался, но потом вдруг увидел один его спектакль, потом «Дредноуты» и... вот какая штука. Поначалу за эту «фирменную наивность» Гришковца хочется убить. Но спустя десять минут впадаешь в транс, потом еще глубже — в детство, и все. И пиши пропало. Вылезать оттуда уже не хочется, потому что там хорошо и уютно, потому что там — любимые крейсера, танки, машинки, пираты и солдатики... Дымятся поля моих игрушечных сражений... Почему-то я все это вдруг очень ярко вспомнил, потому что «Дредноуты» — это на самом деле спектакль памяти наших общих мальчишеских игр, интересов, романтических планов на жизнь... С желанием совершить какой-нибудь крупный подвиг и по возможности остаться в живых... В общем, у меня возникло страстное желание вспомнить и обсудить все это, и именно с Гришковцом. Причем «делать интервью» совершенно не хотелось — а хотелось с ним именно просто поболтать, как с близким человеком. Пройтись по городу, выпить пива... Договорились встретиться на Лубянке. А что, хорошее место.

...Идущие мимо женщина с девочкой вдруг бросаются к Гришковцу. «Ну все, началось, — думаю. — Сейчас пойдут автографы, цветы...»

— Скажите, как же пройти к Большому театру?!

«Прямо и направо!!!» — радостно хором орем мы. Прийти к искусству гораздо проще, чем многие думают.

14.12. Лубянка. Универмаг «Детский

мир». Отдел масштабных моделей

— Евгений! Я специально привел вас сюда,

после того как посмотрел ваш спектакль «Дредноуты». Этот отдел — сакральное место для каждого советского ребенка.

— Я собирал точные копии автомобилей масштабом 1:43. У меня было штук пятьдесят. Советские и иностранные. Причем копии заграничных машинок тоже делали у нас, в Донецке и Тбилиси. У меня было несколько «мазератти», «мерседес» какой-то... Но все они были плохого качества. Пластмассовые, без двигателей, были только открывающиеся двери, и все очень грубо сделано. Однотипные колеса ставили на все модели.

— А советские машинки?

— Ну, наши модели были очень неплохо сделаны, некоторые экземпляры — вообще шедевры. Например, модель «руссо-балта», «чайки» правительственной... Клево исполнено. И даже первая модель «КамАЗа». Резина, подвески. Чудо.

— Модель «УАЗа» еще была классная.

— «УАЗ» я уже не застал, потому что с коллекционированием завязал. Уже большой мальчик стал.

— А железные дороги гэдээровские?..

— Вот это неосуществленная мечта. Недавно я был в специализированном магазине в Германии, в Штутгарте, где продаются только эти железные дороги. Здесь по сравнению с тем магазином ерунда. У нас вообще ничего похожего нет. Меня завел туда мой немецкий переводчик. А там продаются копии всех, какие только были и есть, вагонов, паровозов всех стран, всех эпох... Можно купить вместе с дорогой и ландшафт, и деревья, людей, машины в том же масштабе. Можно воссоздать все болота, леса — вплоть до цветов на полянах... Можно вообще купить всю Германию масштабом 1:32!!! Только для этого нужно огромное помещение. Это все потрясающе и нереально. Там можно сойти с ума. Только это стоит очень дорого. Один паровозик — от 100 до 300 евро. Все-таки в коллекционирование я надеюсь больше не впасть. Сейчас мне гораздо приятнее обладать фактом. Фактом знания об определенном предмете. О кораблях, о географических подробностях... Обладание фактом приятнее, чем обладание вещью. Это тоже сильнейший наркотик.

— Смотрите, Женя, какие клевые солдатики!

— Да-а... Морская пехота, надо понимать. Немецкие солдаты — при том что они захватчики — всегда ценились гораздо больше, чем наши. У них была форма поразнообразнее, много интересных прибамбасов, штабные карты в руках, разное оружие, шинели... А наших солдатиков плохо делали.

— Еще в Совке выходил такой журнал — «Моделист-конструктор». Там были чертежи всех деталей, их нужно было перевести на картон и потом склеить машину, самолет... Адская работа.

— Кстати, у меня был друг, который с этим справился. Он сделал «Аскольд» — четырехтрубный, странный такой крейсер. И я, помню, еще тогда поразился, что такое можно сделать. Он делал его месяца четыре. Потом мы его запустили в большую лужу, и он плавал. У него была остойчивость, он не кренился — друг все очень точно выполнил. А потом он не знал, что с ним дальше делать, и вечером в этой же луже его сжег. Тот очень красиво пылал на воде, как настоящий... Отсюда у меня, видимо, тяга сжигать кораблики во время спектаклей.

14.54. РОЖДЕСТВЕНКА

— А-а-пчхи!

— Будьте здоровы. У вас что, насморк?

— Мне нужно купить одноразовые носовые платки и таблетки. У меня аллергия каждую весну. Всегда, уже десять лет подряд.

— То есть никаких средств нет?

— Нет. Причем когда аллергики собираются вместе, они советуют друг другу всякие средства экзотические, таблетки... Так, наверное, все хроники общаются. Ревматики всякие.

— Ну, ревматизм — это серьезно.

— Аллергия — это тоже серьезно. Спокойно понимаешь, что это навсегда. Вот кошку мне уже не держать, как и собаку. Такая странная болезнь. Она может появиться ни с того ни сего. У меня вот десять лет назад началось. Ее вначале лечишь, как насморк обычный. Горчичники, все дела. Пожилые люди в деревнях, например, вообще не знают, что такое аллергия. Жили нормально и вдруг... Они не могут поверить, что есть такая болезнь. Так они банями, травами разными лечатся — от которых, может, еще только хуже становится.

— Болезнь человеку дается не просто так, а со смыслом. Тем более редкая или странная болезнь. Вот что у вас такого судьбоносного случилось десять лет назад?

— Она не редкая. Это сплошь и рядом. Это была весна. Мы поехали в деревню, там у нас был домик. В Сибири. И мне стало плохо, я задыхался. Причем всерьез, когда страшно даже. Сначала непонятно, специалистов по этому вопросу было немного. А время у меня было такое... был момент абсолютного счастья. Были первые успешные спектакли, планы интересные...

— Так это же испытание судьбы: выдержит счастье или нет?

— Нет, ну это ж не сифилис, как у доктора Фаустуса. Но неприятно все равно. Весна, все кругом цветет, а тебе хочется только одного: чтобы у тебя не было ни носа, ни рта, ни глаз, потому что все чешется, сопли, слезы...

— К вам незнакомые люди на улице, наверное, часто подходят — типа поговорить про жизнь. Не напрягает?

— Во-первых, нечасто узнают, во-вторых, узнают те, кто ходит на спектакли, а они люди деликатные и хорошие. Я не люблю говорить о людях вообще. Я могу только выделить какие-то типичные, общие моменты. Бывают, например, такие люди, которые приходят после спектакля и начинают рассказывать: «А ты вот это еще забыл... Щас я тебе историю расскажу, ты ее запомни... Обязательно вставь в спектакль». Просто ужас.

15. 55. ЦВЕТНОЙ БУЛЬВАР

— ...Ровно через год после взрыва домов на

Гурьянова я как-то шел по Цветному. И вдруг

сзади слышу взрыв — ба-бах! Оборачиваюсь — всюду кровавые подтеки. Ну все, думаю, опять! А это просто взорвался газовый баллон у женщины, которая продавала хот-доги. А у нее же кетчуп. И булки. И отовсюду слетаются голуби, которые клюют эти крошки. Но было ощущение, как при теракте. Так хотелось кому-то в этот момент помочь... А 11 сентября 2001 года я играл в Нижнем Новгороде. Когда спектакль закончился, в гримерке работало радио. И первое, что я услышал, когда зашел: «...Только что обрушилась одна из башен ВТЦ в Нью-Йорке... Манхэттен покрыт дымом, в воздухе барражируют боевые вертолеты ВВС США...» И первая мысль была: «Ой, а кто ж на них напал? Неужели МЫ?!!»

— Оригинально.

— Тогда бы мы точно проверили, чья военная техника лучше... А из-за чертова Матиаса Руста я пострадал больше всего. Хотя он молодец, идея-то хорошая. Я же в то время служил на флоте, и нас всех поставили на постоянную боевую готовность. И так, я понимаю, жили все вооруженные люди страны. Несколько миллионов человек... Давайте поедем куда-нибудь выпить пива. Хотя я его не люблю.

— Поедем. Хотя я тоже его не люблю.

— Это откуда фраза?

— Ниоткуда, просто «выпить пива» — это такой ход. Формализм в искусстве.

— Да, просто хорошая причина двадцать минут никуда не ходить. Я хожу всегда очень много. Я специально ходил по Парижу, например, по одной и той же улице — долго, чтобы проживать обычные, несуетные дни, как проживают их парижане, когда они ходят на работу. В Лондоне вообще километров по двенадцать ходил пешком. По Цветному бульвару тоже...

— А зачем?

— Ну как... За три года, пока я хожу здесь, в Москве, например, уже успели закрыться одни кафе, на их месте — появиться новые и тоже умереть... Снесли какие-то дома, какие-то построили. С нуля. И в них уже загорелся свет, и на окнах появились занавески. То есть можно говорить, что у меня уже тоже есть какие-то места в Москве, где...

— ...Где успели смениться занавески! А это важно, да?

— Ну да. Вот я как бы уже свидетель жизни. Город живет вместе со мной. Раньше это было только в одном городе, в Кемерове. Потом в Калининграде. Теперь вот во многих городах. Я не могу сказать, что меня это сильно радует — ой, типа, новая жизнь... Иногда это просто отвратительно. Но вообще... Вот видите, открылся магазин на углу, при мне уже повесили эту вывеску. Сейчас здесь откроется новое место. Что это будет? Кафе, ресторан, магазин? Посмотрим, сколько он проживет. А вот если бы какой-то человек увидел этот ресторан впервые, для него это было бы уже как данность — как деревья, кусты, церковь... Как будто всегда он был.

— А не страшно оттого, что у вас фактически нет родного города?

— Почему? Есть. Кемерово. Там дочь моя родилась. Конечно, иногда думаешь, почему, допустим, ты родился в какой-нибудь дыре и должен потом полжизни тратить на то, чтобы, допустим, переехать в Москву. С другой стороны, я не люблю, когда какой-нибудь таксист говорит: «Да че ты мне объясняешь, я коренной москвич!..» — хотя видно, что города он не знает совершенно. Это все равно что кричать: «Да я сибиря-як!..»

— А вы ведь сибиряк.

— Да. Но я не кричу об этом. К тому же я люблю тепло одеваться и мне в Москве всегда холодно зимой. У меня здесь много друзей хороших, но я не люблю ходить в гости. Там нужно снимать обувь, проходить к столу, смотреть альбом семейных фотографий... Я не люблю снимать обувь. Поэтому лучше ходить с друзьями в ресторан, где все уже готово.

16. 23. ТЕАТР ЭСТРАДЫ, В КОТОРОМ ПОСТОЯННО ИДЕТ МЮЗИКЛ «ЧИКАГО»

— ...«Чикаго», едрена мать...

— Что так?

— Нравится вам, да?

— Да. А для Киркорова это вообще, по-моему, единственный способ остаться человеком.

— У него нет шансов остаться человеком, он уже не человек. То, что он пытается вырваться из статуса идола, «остаться человеком», как вы говорите, — в этом и есть вся фишка. Значит, он уже НЕ... Надо срочно выпить пива. А это что, Лолита, что ли? Она тоже играет?

— Вы были хоть на одном из мюзиклов?

— Нет, мне просто неинтересно. Не хочу раздражаться, гневаться и терять время. Я знаю, что мне не понравится. Я был на мюзиклах настоящих, западных. Это не мое. Для меня загадка сам жанр. От меня это даже дальше, чем индийское кино.

— Интересно, а почему нет стационарного театра Гришковца? Не обязательно большой. Есть же, допустим, Театр Погребничко на сорок мест, очень милый...

— Я не маргинал, я не люблю играть на сорок мест. Не хочу играть постоянно. Неинтересно. Я лучше проживу такую короткую импульсивную жизнь и не буду ни к чему привязан. Погребничко, какой бы он ни был экспериментатор, человек системный. Ему нужен театр. Он так воспитан, он режиссер. А я не режиссер! Не драматург, не артист. Мне не нужен театр. Мне не нужно здание. Мне не нужно даже репетировать, потому что репетиции есть некие тренировки, чтобы выйти на пик формы и прыгнуть на недосягаемую высоту. А я никуда не прыгаю, я так живу. Ничего противоестественного во время спектакля не делаю. Процесс игры на сцене несложен — сложно постоянно жить вот так, с тем же настроением. Сложность в том,что постоянно нужно быть настроенным чувствовать, что нужно почти все запоминать... Но другого пути нет. А у Погребничко я играть отказался, между прочим. Театр достойный, своим путем идут... Но они ясные. Этот театр вневременной — он маргинальный, несовременный.

— Ну, вот зато есть Ленком — он современный.

— Это тоже режиссерский театр. Театр одного персонажа. В Москве почти все театры — одного-двух персонажей. Может, это так и нужно, но лично меня публика, которая ходит в ОДИН театр, в СВОЙ театр, не устраивает. Любая маргинальная позиция — она завершенная. В режиссерском театре все понятно, что будет дальше. Поэтому я скорее открою свой ресторан, чем свой театр. Я давно уже говорю о том, что в Москве нужно срочно открыть некую свободную сцену, чтобы директор руководствовался не собственными амбициями — простой экономической выгодой. Чтобы там игрались любые спектакли.

17.02. МОСКВА-РЕКА. САДИМСЯ НА ПРОГУЛОЧНЫЙ КОРАБЛЬ

— ...Несмотря на то что речь в моих спектаклях

часто идет про советское время, я этого слова не употребляю вообще. Вы его не найдете в моих спектаклях. Это просто такое общее время, в котором прошло наше — ваше, мое — детство, без всяких политических подробностей. К этому у меня нет интереса. Мой герой — он вообще размыт. Кто он? Только очень общие характеристики: у него скорее высшее и скорее гуманитарное образование, он относительно молод, но уже не юн... Но этого ведь достаточно, чтобы его любить, да? У меня есть приятель, хирург, который оперировал младенцев, практически грудничков. Причем операции на сердце. Для меня он как Бог. Но я не хочу знать, как человек на это решается, что он при этом чувствует... Как не хочу, допустим, знать, что чувствует пилот, за спиной у которого двести, триста человек.

— Простите, Женя, но вам ведь как художнику как раз, по идее, и НУЖНО знать, что думают, чувствуют пилот, хирург и пр.

— Слушайте, это все писательские иллюзии. Для того чтобы ПОНЯТЬ, почему пилот посадит самолет, а не сойдет с ума — как я, допустим, от одной мысли об этом, — для этого нужно прожить полностью именно жизнь пилота, причем с детства. Чтобы понять, как он шел к этому, что у него случилось и почему именно ОН. Даже если я воспроизведу какие-то экзотические ощущения пилота или хирурга, их не так уж и много. В спектаклях я как раз отталкиваюсь от ОБЩИХ ощущений, эмоций, присущих и понятных каждому.

— Хорошо, но ведь эти эмоции нужно откуда-то выкапывать?

— Их нужно выкапывать из себя. Нужно просто настроиться на понимание того, что есть норма. Вот люди, которые собрались на этом кораблике, они пришли за одним — чтобы проплыть по Москве, заплатив сто шестьдесят рублей. Потому что весна. Солнце. И все пришли за одним, хотя все разные. Может быть, здесь даже капитан дальнего плавания сидит... Но он испытывает те же чувства сейчас, что и другие пассажиры. Понимаешь? Вот об этом общем и нужно рассказывать.

— Может, на обзорном колесе прокатимся?

— В Лондоне мы катались на таком же колесе с Максимом Курочкиным, драматургом, и напились там очень сильно. Потом отошли в скверик попи'сать. А перед нами стояло такое здание многоэтажное, не очень красивое. И когда мы писали, во всем здании одновременно, разом, ВДРУГ ПОГАС СВЕТ. И было такое ощущение, что это мы виноваты. Правда. Раз — и вырубило. А Курочкин живет недалеко от Останкина. И когда там был пожар, он мне звонил и говорил: «Женька, жаль, что тебя нет в Москве, мы бы сейчас ее... погасили бы...»

— Многие люди удивительно реагировали на пожар. Пили там пиво, с детьми и женами ходили смотреть.

— Это нормально. Мы недавно возвращались с гастролей из Израиля на самолете. С женой и дочкой. И на подлете к Москве объявили, что у нас будет экстремальная посадка, потому что у нас лопнуло одно шасси еще при взлете. Самолет битком, командир объявил, что мы должны будем летать над Москвой, чтобы сжечь все горючее. Нам рассказали, как нужно сидеть — подав корпус вперед и обхватив голову руками. И мы очень-очень низко кружили над Москвой, а была Пасха, было видно, как внизу люди гуляют с детьми, едут машины. И мы кружим над всем этим, и Бог его знает, что будет дальше. Вроде как можем погибнуть. Но при этом — я поймал себя на мысли — у меня не было какой-то досады или обиды по этому поводу, что вот жизнь продолжается, а мы можем не долететь... Было просто такое умиротворенное состояние, и все люди себя так тихо, спокойно вели... Никто не орал, как в кино. Когда мы, наконец, сели и увидели, что одно шасси полностью разбито, никто не падал целовать землю. Я вдруг подумал: когда падали башни ВТЦ — помните? — тоже хотелось поймать этот момент, посмотреть еще раз, потому что очень красиво, когда самолеты в башню врезаются... И я говорил себе: Господи, как мне не стыдно, там люди гибнут в этот момент... Сотни, тысячи. Не смотри, нельзя, это постыдно. А, черт возьми, продолжаешь смотреть завороженно. Почему? Нет ответа. Не знаю.

— А летать после этого не зареклись?

— О чем речь! Моя жена Лена в тот же день улетела из Внукова в Калининград, опять на самолете. У нее не было мысли сдать билеты, не летать больше. Жизнь, она такая — любопытство берет свое, надо жить дальше. Между прочим, я вспомнил: как-то я летел в одном самолете с губернатором Калининградской области. Я его увидел и подумал: «О, раз губернатор, значит, все в порядке, значит, долетим». Почему-у, откуда эта мысль дикая, в принципе какая разница КТО?!! Не знаю. А потом какой-то человек, когда мы уже приземлились, рассказал мне, что, узнав меня, подумал: «О, раз Гришковец летит, значит, будет все в порядке». Вот так все люди друг друга и сами себя успокаивают по жизни. И нормально. Долетим.

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ