Когда-то в журнале «Америка» я видел рекламу: «Летающие братья Карамазовы» (речь шла о балете). Достоевский стал лейблом, чем-то вроде икры, водки, Калашникова, подумал я
БРАТВА И БРАТЬЯ
На премьеру в Маяковке я пришел с сыном Александром пятнадцати лет. Он тоже о братьях Карамазовых ничего не слышал, смотрел на сцену широко открытыми глазами, практически как американец. От американца его отличало, быть может, только то, что этим летом он прочел другой роман того же автора — «Идиот» (тут совпала и школьная программа, и нашумевший сериал, да и вообще пора). И тем не менее все знаменитые шлягеры Достоевского — и про слезинку замученного ребенка, и про клейкие листочки жизни, и про русского человека, который слишком широк, надо бы обузить, и про Великого инквизитора, и про «все позволено» — ему пришлось впервые не прочитать, а именно услышать со сцены в исполнении наших народных артистов. Я не знаю, хорошо это или плохо, но вот так вышло. И главной моей заботой во время спектакля было одно: не увянет ли Александр, не заскучает ли? Я скашивал глаза и смотрел мельком: как? А он смотрел на сцену. После спектакля вполне четко разобрал игру артистов — кто хуже, кто лучше, кто недожал, кто пережал, а потом добавил: мол, странно вообще, что сто пятьдесят лет назад тоже об этом думали. О чем об этом? «Ну не знаю, — неопределенно махнул сын рукой, — о том же, о чем я последнее время думаю...»
Странная вещь происходит с этими текстами, написанными тогда, почти 150 лет назад. Они как-то жутковато приблизились к нашим реалиям. Известная максима брата Ивана о слезинке замученного ребенка, произносимая под стопку водки в трактире, она ведь чем сопровождается? Чем аргументируется? Перечислением газетной хроники из раздела «Криминал». Достоевский старательно собирал, как известно, газетные вырезки, казавшиеся ему важными для характеристики нравов: студент из идеи зарубил старуху-процентщицу, мать с отцом до смерти запороли розгами девочку... (Тут и возникает эта самая слеза.)
Сегодня эти истории брата Ивана можно было бы дополнить, разнообразить вырезками из «МК» и «Комсомолки», да еще как дополнить, как разнообразить! Жена боевого генерала застрелила мужа из пистолета, пьяная мать держала пятилетнюю девочку в стенном шкафу, пока та не посинела от голода... В каждой нынешней заметке с подобным сюжетом — новый роман Достоевского. Но никто уже не напишет этих романов. Поздно. Или рано?
А вот еще интересно: опять про Бога стали спорить! До хрипоты, до ярости (читали диалог Никонова и Минкина или прошлый номер «Огонька»?). Опять стали верить — горячо, истово, разбирая Писание, толкуя его и перетолковывая. Вот буквально накануне спектакля сидел в компании очень творческих, умных, состоятельных людей, выпивали, говорили о том, как выглядит дьявол или как он должен выглядеть, о старцах, о том, как ведут себя священники, о словах в Библии, и, поверьте, это была не блажь, не мода, не умствование. Это было то, о чем люди реально думают... Я сидел, честно говоря, молча пригорюнившись (сам-то в эту дискуссию вставить не мог ни словечка), и лишь после «Карамазовых» через день вдруг ясно понял, кое-что вспомнив и кое-что сопоставив: да-да, именно этим людям жизнь задает такие вопросы, в такой загоняет переплет, откуда больше некуда, кроме как... Именно сейчас это становится нормой — неизбежность церкви и неизбежность свободного, вольного разговора о ней. А как еще о ней говорить? И стоит ли? Может, поздно уже? Или еще рано?
Доходит до смешного: в фойе после первого действия встретил однокурсника. Он мне заявляет: «Ты знаешь, я слушаю все это, и мороз по коже, ведь часа два назад сидели в ресторане с друзьями и говорили о том же самом!» Почти пародия, скажете, но нет — нормально. Приятель занимается бизнесом, и «поэма» Ивана о том, нужна ли широким массам трудящихся данная Иисусом свобода выбора, она для нынешней «ситуации в стране» очень к месту. Действительно есть о чем поговорить, и именно словами Достоевского.
Поверить в это нормальному человеку, конечно, сложно. Для него Достоевский — все равно что для американца. Ну да, некие «летающие братья Карамазовы», классика, старомодное что-то, возвышенное. Душа, одним словом. Театр.
Но странный это театр. Да, очень театральный, красивый, пафосный. Вроде бы.
А вы ушки-то навострите: что там за цифры произносят со сцены с какой-то маниакальной настойчивостью? Три тысячи рублей, три тысячи рублей... В конверте... Да нет, я их вынул из конверта... Нет, сейчас пятьсот, завтра при встрече остальное....
Бред какой-то. Что это за классика такая? Что за литература?
Магия цифры — только в наше время деньги опять стали настолько живыми, горячими, что от произнесения лишь одной цифры СРАЗУ все становится понятно. И открываются бездны, верхняя и нижняя, и возникают сюжеты. Сказал цифру, и все, дальше можно не объяснять. И вот что мучило Достоевского и обижает нынешнего совестливого человека: ведь все укладывается в эту слишком живую цифру, все наши детали, долги, желания, входит туда и стоимость конкретной судьбы, поступка, действия. В конце концов, а что такое человек, как не этот поступок и это действие? Вот откуда магия цифры. И что же с ней тогда делать? Поздно уже делать? Или рано?
И вот пошло, поехало, разобрало не на шутку — это что ж такое, сериал, что ли, «Бандитский Петербург» тут показывают или что? «Я эту Америку заранее ненавижу... Очень беспокоит меня состояние нашего кредитного рубля»... а, кстати, можно ли любить девушку, прикованную к инвалидной коляске, конечно — да. И вот когда я это понял про сериал-то этот, вот тут и стало уж мне действительно интересно... Кстати, Достоевский так и писал свои романы, как снимают нынче серии: только-только вычитав корректуру, бросался за стол марать следующую серию. По законам жанра. И воспринимала их Россия именно как сериал, а не как «философскую прозу» — убийство развратного старика, дамы полусвета, кутежи, швыряние деньгами, наследство, расследование, а кто убийца, кто из братьев?
...Братья они. Братаны. Братва. Стоп-стоп-стоп. Куда это меня понесло? Ну, хорошо, более или менее прилично поставили «Идиота», подобрали артистов, но при чем тут наши плоские, криминальные, грязные сериалы, при чем тут они? Критики, в один голос распинающие «Бригаду» и прочих ментов за то, что они сделали из российской жизни ужасающее пугало, они разве не правы? Правы, и мне тоже очень не нравится этот образ России, она ведь другая, она из нормальных людей состоит, из нас с вами. Да, все правильно, но... Но откуда тогда эта притягательная сила, эта витальная энергия, этот сладковатый запашок правды, когда начнешь смотреть случайно какую-нибудь серию, да и засмотришься, а? Детективный сюжетик привлекает? Или что-то другое?
Вот эта тема, которая во всех них, — жена, отвечающая за грехи мужа, или муж, отец, растлевающий незаметно своих близких, — слишком уж близко они, братья и сестры, кровная связь, которая весь мир держит в единой цепочке, и никак не вырваться из этой круговой поруки...
Не Достоевский ли первый угадал — только через семью, через эти скучные семейные отношения, которые одновременно и вовлекают в грех и дают единственный шанс, только через них действительно и есть шанс выпутаться, вырваться из порочного круга всему «миру», всей стране.
Смотрел «Карамазовых», а думал о «Бригаде». Хороша получается театральная рецензия. Оправдание одно: пытаюсь понять секрет спектакля. Спектакля странного, который начинается с дождя, с ливня, который проливается на сцену, с досок, которые на эту сцену настилают, чтобы ходить, не оскользаться, в крови ли, в дожде ли... И в этой воде вся атмосфера — дрожащий мокрый воздух, как после дождя, темно, сыро, туманно, плохо видно, странно, как-то мучительно, томительно, иногда противно, иногда страшно.
Критики, которые осуждают режиссера Сергея Арцибашева за что-то там такое неправильное, за ходульность, за пафосность, их вроде бы трудно упрекнуть в нечистоплотности: да, спектакль этот вовсе не совершенное создание, признаю. Но эти критики (как мне кажется) не понимают лишь одного: через эту несовершенность, хлипкость, размытость дождливую Арцибашев железными гвоздями вбивает в голову зрителя слова Достоевского. Это самый главный театральный гипноз: гипноз смысла.
Блестяще играют А. Лазарев (Карамазов-отец), И. Костолевский (Иван), М. Филиппов (Митя), С. Удовик (Смердяков). Но секрет оглушительности этой премьеры (тут тоже есть железная магия цифр: спросите-ка у зрителей партера, сколько они заплатили за билет) не в этих привычных для театра маленьких шедеврах, гигантской игре премьеров, волшебной атмосфере самого зала. Секрет в чем-то другом.
Да, современный русский человек, подъехавший к театральному подъезду на «мерседесе», так о себе не скажет, может быть, даже и не подумает, не может он таких слов, но за то он и благодарен театральному Достоевскому. За него сказали. За него подумали.
...Не поздно ли? Или не рано ли?
А кто же его разберет — этого русского человека, который, подобно Мите, способен и любить, и красть, и растворяться в экстазе самых высоких чувств. И купаться в самой настоящей грязи. И поступать всегда жестко, жестоко, как учили. Нет, не будет он закрывать свои питейные дома, не перестанет он предаваться сластолюбию и сребролюбию, как советовал ему мягко старец, но в театр он все-таки сходит. Вместе со всеми своими близкими — с женами, любовницами, детьми, братьями.
Короче говоря, этот спектакль для него, родимого.
Борис МИНАЕВ
|
На фотографиях:
- САМ АРЦИБАШЕВ УДИВИТЕЛЬНО ПОХОЖ ТО ЛИ НА ВЫРОСШЕГО АЛЕШУ, ТО ЛИ НА СЛЕГКА ОПРОСТИВШЕГОСЯ ИВАНА. В ОБЩЕМ, НА КОГО-ТО ИЗ БРАТЬЕВ. КАК БУДТО БЫ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ, ЭПОХА ПРОШЛА — И ВОТ ОН, ЭТОТ БРАТ, РЕШИЛ РАССКАЗАТЬ НАМ ВСЮ ПРАВДУ
- МНОГОЕ, ОЧЕНЬ МНОГОЕ В КЛАССИЧЕСКОМ РОМАНЕ СТАЛО ВДРУГ И ПОНЯТНО И БЛИЗКО: ВОТ МИТЯ (М. ФИЛИППОВ) НА СУДЕ ПРИСЯЖНЫХ. «ОТЕЦ СЕМЬИ» (А. ЛАЗАРЕВ) ПОСЛЕ СЕМЕЙНОЙ РАЗБОРКИ...
- ДАША ПОВЕРЕННОВА (ГРУШЕНЬКА) ИГРАЕТ ВСЕ НАИГРАННОЕ: НАИГРАННУЮ ЖЕСТОКОСТЬ, НАИГРАННОЕ ВЕСЕЛЬЕ, НАИГРАННУЮ ЛЮБОВЬ. В РЕЗУЛЬТАТЕ У ЗРИТЕЛЯ ОСТАЕТСЯ СТРАННОЕ ОЩУЩЕНИЕ: А САМА-ТО ОНА ГДЕ?
- В материале использованы фотографии: Михаила ГУТЕРМАНА