ЛЕВ ДОДИН: ТЕАТР — КОМПАНИЯ БЕЗУМЦЕВ

Худрук Малого драматического отметил 60-летие в Питере. И привез лучшие спектакли в Москву

ЛЕВ ДОДИН: ТЕАТР — КОМПАНИЯ БЕЗУМЦЕВ

Лев Абрамович ДОДИН — из немногих «взрослых» российских режиссеров, который никогда не боялся говорить в своих спектаклях: власть хороша ли, плоха ли, но сам-то ты, человек, тоже что-то значишь. И от тебя, значит, кое-что зависит. Олигарху российского театра, профессору ЛГИТМиКа, режиссеру Додину исполнилось 60. Додин по-прежнему уверен: театр в России всегда существовал вопреки логике. И именно в этом его сила: 7 спектаклей додинского театра закрывают юбилейную программу фестиваля «Золотая маска».

— ...С одной стороны, мы спокойны, потому что спектакли, которые мы везем, московский зритель уже видел. А с другой стороны, испортить все очень легко: человек часто не может простить того, что ему изменили первое впечатление. Пускаешь кого-то на первую репетицию — пробы, а потом еще раз — проб через 10, то человек вдруг обижается, оттого что все, что он видел в первый раз, что он принял, оправдал, с чем свыкся, — все перевернуто.

— Вы шифрованным языком пользуетесь: «сговор» вместо «замысел», «проба» вместо «репетиция», «прервемся» вместо «закончим» — ваши артисты тоже так говорят?

— Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Между вашим первым спектаклем и получением должности худрука театра — 22 года. Скитания, поиск работы, свободы, места, где можно работать, не озираясь, — полезный опыт для художника?

— Вообще я завидую тем, кто рано начинает не только в искусстве, но и в жизни — в бизнесе, политике. Годы-то чем моложе, тем золотее. Если бы свой театр появился раньше, то больше было бы сделано, позже бы пришли болезни. Но что говорить, сослагательного наклонения не существует ни в истории, ни в жизни. Естественен тот путь, на который тебя Господь сподобил. Обижаться — грех. За жизнь — спасибо.

— Кто рано начинает, ой-ой-ой как вкалывает. Писатель Федор Абрамов писал, что в 70-е народ легкой жизни искал, увиливал от работы. Сейчас, в городах во всяком случае, мне кажется, трудятся от души.

— Новое поколение, к счастью, не знает времена, когда главным было не вкалывать. В свое время я думал, что если людям будут больше платить, то они будут лучше работать. А выяснилось, что это какое-то генетическое свойство, которое человека не отпускает. Те, кто вкалывал, те и продолжают вкалывать, а те, кто привык не вкалывать, не вкалывают, несмотря ни на что.

— Для театра слово «вкалывают» подходит вообще?

— Веселый сленг лучше сленга грубого. Театр — компания безумцев: здесь всегда платили плохо, но люди работали. Я думаю, что государство отлично знает, что люди театра, так же, как медики, учителя, работать будут, сколько ни плати. Чуть лучше, чуть хуже, но будут, несмотря ни на что.

— В этом и есть разница между гуманными и негуманными государствами.

— Гуманность государства вырабатывается в течение десятилетий, если не столетий. Люди борются за свои права, и государству, которое отказалось использовать репрессии как рычаг управления народом, приходится уступать. Но то же государство не сделает ни шага гуманного, если не будет требований граждан. Это результат взаимодействий и взаимоборьбы. У нас, к сожалению, этот инструмент совсем не разработан. Вот пример: за последние два года десять работников нашего театра подвергались избиениям в своих домах, квартирах, по дороге к дому. В Европе люди бы давно уже вышли на улицы, ведь кто-то должен обеспечить человеку возможность прийти к себе домой не убитым и не избитым. Но мы на улицы не выходим, потому что бесполезно. Знаем, что услышим: «Скажите спасибо, что хоть не убили». Юмор очень часто заменяет нам поступки.

— Искусственно стимулировать активность бесполезно.

— Думаю, что это трудно. Иногда появляется надежда, как это было в 80-х, замечательном 91-м. Сейчас все об этом забыли, больше вспоминают про неудачи перестройки, а три дня августа 1991 года, когда народ единым порывом защитил брезжущую еще только вдали демократию, эти три августовских дня были звездным часом российской истории. Оказалось, что за века угнетения у людей скопилось довольно много позитивной энергии. В России она обычно не оправдывается, потому что мы не способны осуществить многие из самих собой спровоцированных надежд, а только объясняем потом, почему не получилось.

— В 1991-м вы и начали репетировать «Бесов»...

— На август 1991-го пришелся уже пик репетиций. И события в стране эмоционально, подсознательно помогли нам многое понять в своем спектакле. Мы не знали, что делать: либо сидеть у телевизора и разводить руками, либо идти работать. Мы выбрали работу, и тогда сработали человеческая, актерская природа, возбуждение. Многое, кстати, из того, что получилось в те дни, не получалось больше никогда.

— Почему ваши спектакли не становятся старыми? По свидетельствам очевидцев, на пятнадцатилетии «Братьев и сестер» энергия спектакля была такая же, как на премьере.

— На пятнадцатилетии энергия была большая, чем на премьере. На премьере всегда очень много энергии от волнения первого раза — пенной, поверхностной, не сущностной. С годами смысл подлинной энергии уплотнился. Если спектакль живой, он, как хорошая книга, пропускает через себя все токи жизни. Абрамов в постсоветской России надолго обречен оставаться актуальным. И это не поверхностная злободневность — внутренняя жизнь, смерть, голод, желание любви, вечные вопросы... Когда мы только брались за трилогию, многим безумием казалось 10 часов играть историю про деревню, колхозников. А главное там — библейские мотивы. Независимо от того, знал ли Абрамов, что писал именно об этом, или не знал.

— Писатель, вы хотите сказать, не подозревает о втором плане?

— О втором подозревает, а о третьем и четвертом может не знать. Он, как и я, может долго объяснять, чем занимается. Но о том, что он создает, на самом деле, догадывается не всегда. Когда Абрамов посмотрел наш «Дом», он возмущался: «Что вы сделали? У меня духоподъемное произведение, а у вас такая мрачность. Вы заставляете отчаиваться в жизни, я такого не писал...» Как всякий художник, он не утверждал ничего плохого, только хорошее. Но благодаря чувству правды, которое у настоящего художника сильнее, чем все его рациональные мотивы, он вскрывал трагичность жизни так, как начал ощущать свою жизнь только в самом ее конце.

— Что вы почувствовали, когда узнали, что Абрамов работал на СМЕРШ?

— Только в ранней молодости я с легкостью мог сказать, что книга плоха, даже не читая ее или прочитав лишь первую главу. О СМЕРШе я узнал раньше, чем мы познакомились и подружились. Все плохое пришло раньше, чем хорошее. Кстати, его герои многое объясняют в его собственной биографии.

— Когда спектаклями вы выбиваете зрителя из повседневной жизни, вы не думаете, что эту самую обычную жизнь ему потом усложняете?

— Это же хорошо. Чем человеку сложнее вписаться в свою рутинную жизнь, тем больше, значит, в нем остается того значительного, исключительного, единственного, чем является только он сам.

— А очищать искусством можете?

— Если говорить всерьез, то всякое сильное переживание — не сотрясение количественное, а потрясение качественное, эмоциональное, душевное — всегда очищает человека. Человек, познавший радость — настоящую, большую, уже другой, новый человек. Человек, познавший горе, — тоже новый человек. «Ни холоден, ни горяч», — написано в Евангелии. Так вот это самое страшное — быть ни холодным, ни горячим. Человек, который не знает ни того, ни другого, который колышется, как плазма, не обретая только ему свойственной формы, — вот что хуже всего. А в театре мы испытываем то, что никогда не почувствуем в жизни. Ну мало кто в реальной жизни будет сочувствовать проститутке, разве что филантроп. А проститутке на сцене (Кабирии на экране) мы будем сострадать. И вдруг почувствуем, что все, что в мире происходит, касается нас, а то, что происходит с нами, касается и кого-то другого. И огромное дело, если зритель побыл Человеком полминуты. Можно прожить всю жизнь и не стать Человеком даже на половину минуты. Но конечно же все не так, как казалось в детстве. Сразу после спектакля никто не исправится.

— За последнее десятилетие что вас потрясло?

— Если говорить не об искусстве, а о жизни, то война. Мир ни секунды не живет в мире. За время нашей жизни не было секунды, чтоб где-нибудь не уничтожали друг друга. Довольно давно я подружился с эстонским пастором, замечательным могучим человеком, недавно вышла книга его писем-дневников. Его жена рассказала, как в конце 40 — начале 50-х годов, после того, как ее мужа арестовали и отправили на Колыму, где он провел почти десять лет, ее с детьми прятали крестьяне, а потом вырыли им землянку. И два года она прожила в этой землянке с двумя детьми. Два года они не видели не единого человека. Вылезали только за продуктами, которые крестьяне оставляли им в условленном месте.

А я в 50-х был уже сознательным мальчиком — бегал в школу, увлекался самодеятельностью, в то время как семья, еще более интеллигентная и образованная, чем наша, пряталась по-звериному. Потрясение было оттого, что все рядом, оттого, что стираются все грани ужасного, недозволенного, нечеловеческого. И мы перестаем воспринимать новости как события жизни, для нас это продукт массмедиа. И за едой мы спокойно слушаем, сколько человек убили и как убили.

— Когда работы в театре было меньше, вы искали дополнительный заработок?

— На первых курсах я иногда подрабатывал грузчиком, тогда это было популярно.

— Для опыта?

— Для денег, для жизни, чтобы подарки дарить. Мне всегда хотелось независимости. Один раз заработал на отпуск себе и жене. И летние геологические экспедиции в три-четыре месяца давали возможность почти полной финансовой независимости на осень, зиму и весну. По тем временам в геологии даже малоквалифицированный труд давал заметный заработок и впечатления, сохранившиеся до сегодняшнего дня. Чем моложе, тем больше впечатлений, — с возрастом становишься более замкнутым. Бывает, что опыт зазубривает человека, изнашивает. А бывает и наоборот. Почему почти все лучшие книги написаны в детстве, юности? Накоплен такой сгусток впечатлений, который вырывается на поверхность, требует выхода. Он выходит, а дальше уже чего-то не хватает. А человек как будто бы профессионалом стал, надо что-то выражать, и вопрос в том, насколько ему хватает опыта. Человек уже живет своей профессией, с жизнью соприкасается все меньше, запас опыта иссякает-иссякает, и в итоге остается одна профессия.

— Вы, как режиссер, учитесь постоянно?

— Надеюсь, что так.

— Есть ли шаблон становления режиссера? Возьмем драматургию: от современной драматургии к современной прозе, потом французская салонная пьеса, наконец Чехов, за ним Шекспир и как венец — библейский текст. Общая схема существует?

— Все очень индивидуально и смешано. Библейский текст может быть в самом начале. И постижение одного библейского текста в начале, середине и конце пути может быть совершенно разным. Художник может даже не догадываться, что его волнуют именно библейские истины. Потом он осознает это волнение и продолжает делать то же, что делал всю жизнь, только еще глубже. Так и получается,что всю жизнь человек ставит одно и то же. Прервемся?

Ольга КОРШАКОВА