Во времена моей молодости по переулкам вокруг Патриарших (официально Пионерских) прудов ходил — летом и зимой в сетчатой майке — старик, которого все называли дядя Исай. У него были буйная седая шевелюра, гигантский красный нос и авоська книг с иероглифами на корешках. Говорили, что он, ученый-китаист, в начале 50-х, когда искореняли космополитов, скрылся от возможного ареста, бросив квартиру, да так и живет с тех пор в подъездах и подвалах московского центра… Потом дядя Исай пропал навсегда, и я вставил его под тем же именем в свой роман, опубликованный уже только в перестройку.
В ранние 70-е по Арбату время от времени пробегал энергичный мужчина в клетчатом женском пальто и древней, еще темно-синей милицейской фуражке. Малиновый околыш головного убора скрывала аккуратная бумажная лента с чернильной надписью «генерал тяжелых пулеметов». На бегу генерал что-то постоянно бубнил, и если прислушаться, удавалось разобрать точные цитаты из последней правдинской статьи, обличавшей американский империализм.
… Уже много лет на Пушкинской площади можно видеть даму неопределенного возраста в нескольких шубах, подпоясанных офицерским ремнем, в рваных шерстяных гетрах и очень грязных кроссовках. При ней всегда штук пять огромных пластиковых пакетов, она непрерывно курит — но никогда не просит сигарет! — и громко, но неразборчиво произносит бесконечную гневную речь. Однажды, смирив обоняние, я подошел к ней близко и сумел расслышать отдельные слова. Слова были вот какие: «демократы», «миллиард», «проститутка», «блин» и «Япония». Набор свидетельствовал о ее увлеченности не только главными внутриполитическими, но и такими международными проблемами, как спор из-за островов. Утром примерно то же самое говорил телевизор.
А дама ответно посмотрела в упор, и я застыл на мгновение, не в силах отвести взгляд, словно перед отражением в кривом зеркале.