Житие за забором

В «Иосифе и его братьях» Томаса Манна есть место, где слуга фараона египетского вдруг начинает говорить по-французски (то есть так, как и положено царедворцам, только совсем в другое время). Это момент и запоминающийся, и важный (его всегда приводят в статьях, объясняющих, почему этот роман — предтеча постмодернизма). И этот кунштюк с тех пор повторяли тысячи раз (особенно когда постмодернизм как раз наступил). И еще — это очень смешной эпизод, очень.

Так как мне за годы производства рецензионных материалов пришлось приучиться все объяснять — чтобы меня, не дай бог, не поняли неправильно — поясню и здесь. Я ни в коей мере, ну вообще никак не сравниваю книжку Евгения Водолазкина с эпохальным романом XX века. Я только хочу сказать, что этот самый прием Водолазкин использует очень ловко и гармонично. В его «Лавре» юродивый Фома особенно смешно говорит. Например, когда главный герой хочет спасать людей от невиданно морозной зимы, он заявляет: «Если желаешь собирать замерзающий элемент и на моей территории, ничтоже вопреки глаголю». Здорово ведь.

Вообще Евгений Водолазкин, то что называется, «хорошо пишет» (для тех, кто читает современные русские книжки и знаком, например, с его «Соловьевым и Ларионовым», это утверждение — если не общее, так, во всяком случае, привычное место). Он умно (а не тяжеловесно и не надоедливо) стилизует. Он владеет ритмом, а это залог того, что его «книжку, в которой нет ни картинок, ни разговоров» (во всяком случае, таких разговоров, которые пишутся в столбик и как-то влет читаются) можно одолеть от начала до конца, не уговаривая себя, что это, мол, умное чтение и ты должен.

То есть роман Водолазкина, безусловно, заслуживает того, чтобы отнестись к нему серьезно. А если серьезно — то приходится сказать вот что. «Хорошо пишет», «умеет обращаться со словами», «тонко стилизует» — все эти умения для отечественного литератора стали отчасти опасными. Нет, таких авторов можно понять — на пространстве нашего сегодняшнего литературного киселя это умения редкие и достойные культивирования. Но при этом не только от прозы Евгения Водолазкина, но и от творений таких столпов, как Владимир Сорокин (во всяком случае, если говорить о его последнем романе «Теллурия») и Михаил Шишкин, веет эдаким «вот как я могу!».

Иногда, а скорее часто — и в этом случае это именно так — такое сознание собственного умения, собственной даже мощи и желание ее, нет, конечно, не самодовольно демонстрировать, а, скажем так, разнообразно применять, приводит к тому, что смысл оказывается не то чтобы размытым, а полузабытым где-то среди этой «хорошо увязанной вязи» слов, образов и почти цитат из разных времен и разных стилистик. И так как мне за годы производства рецензионных материалов пришлось приучиться отчитываться за свои суждения, чтобы их, не дай бог, не сочли неосознанными, оговорюсь и здесь. Я понимаю банальность такой претензии (мол, форма, затемняет и даже измельчает содержание), но эта банальность не отменяет ее существенности.

Сюжет романа такой. Пятнадцатый век «от Рождества Спасителя нашего Иисуса Христа», и вот главный герой романа Арсений отроком живет у своего дедушки благочестивого лекаря, вот он вполне агиографически верно приручает волка, вот он уже менее агиографично и совсем не платонически влюбляется в юную Устину, но вскоре, отчасти по своей вине, теряет и ее, и их новорожденного младенца. Вот, вечно «неся Устину в себе» и даже разговаривая с ней время от времени, он излечивает, помогает страждущим, преодолевает искушения, видит будущее, отправляется в Святую землю, возвращается, принимает схиму под именем Лавра, искупает свою вину перед Устиной, становится изгоем, умирает, и остается — нетленным и почитаемым.

На погребении новоявленного святого присутствует немецкий купец Зигфрид. «Что вы за народ такой, говорит немецкий купец Зигфрид. Человек вас исцеляет, посвящает вам всю свою жизнь, вы же его всю жизнь мучаете. А когда он умирает, обливаетесь слезами. Ты в нашей земле уже год и восемь месяцев, отвечает кузнец Аверкий, а так ничего в ней и не понял. А сами вы ее понимаете, спрашивает Зигфрид. Мы? Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем».

Это последние слова романа. И тут — вот ровно на этом месте — можно было бы обвинить Евгения Водолазкина в напыщенности, в повторении много раз говоренного. И обвинить, конечно, можно, совершенно понимая при этом, зачем ему такое здесь нужно. Он так долго обносил своего Лавра словесными заборами, что то, что внутри, как-то забылось. Вот и приходится велеречиво обобщать.

Вообще-то книга Водолазкина — это попытка написать житие святого как жизнь человека, то есть способом романа, но языком жития. Языком жития, сквозь который прорывается современность — и вот уже святой старец Никандр говорит герою: «Что же до воскресения и спасения душ преставльшихся раб Божиих, то эту информацию я предоставлю тебе, что называется, тет-а-тет». Мне, повторюсь, то, как Водолазкин проделывает этот фокус, очень нравится, так бы читала и читала — но как набор экзерсисов, а не как роман.

М.: АСТ, 2013

Анна Наринская

Все финалисты премии "Большая книга" в проекте Анны Наринской