На 81-м году жизни в поселке Красное под Ростовом-на-Дону умер писатель Владимир Маканин. Единственный из прозаиков своего поколения, он до конца жизни сохранял творческую силу и способность разжигать нешуточные литературные страсти.
Писатель Владимир Маканин
Фото: Наталья Логвинова/PhotoXpress
Хотя первый роман Маканина «Прямая линия» вышел еще в 1965-м, а уже в 1967-м был экранизирован, его проза («Река с быстрым течением», «Ключарев и Алимушкин», «Безотцовщина») ассоциируется с застойными 1970-ми. Критика безоговорочно признавала его лидером «городской прозы сорокалетних» (Ким, Киреев, Проханов), оппонировавшей в том литературном раскладе прозе «деревенщиков» (Белов, Распутин). Называли его и писателем трифоновского толка. Маканин действительно вслед за Юрием Трифоновым изучал под мощной лупой советского обывателя с его будничными хлопотами.
Трифонов возвышал ситуацию квартирного обмена до уровня экзистенциального символа. Маканин же, по собственному признанию, изначально изучал «символический обмен», например неявный «обмен» жизни одного героя на смерть другого, проецируя его на быт. Рациональные поиски логических законов жизни, тяготение к конструированию «математических моделей» человеческого поведения, наверное, восходили к образованию, полученному на мехмате МГУ. Маканин по большому счету отказывал индивиду в свободе воли, считал экзистенциальную конкуренцию законом природы и пессимистически взирал на жизнь, в которой неумолимо возрастала энтропия. Логика часто попадала впросак в столкновении с конкретными коллизиями, которые Маканин, однако, живописал отчетливо и не без натурализма.
Конфликт, как писали критики, между «правдой жизни и художественной правдой» до конца оставался особенностью его прозы.
Но что касается 1970-х, то Маканина можно уверенно назвать автором неприятным, сильным и зорким, чьи книги незаменимы для постижения духа «безвременья», хотя в пространство большой истории он не выходил.
История ворвалась в его прозу с началом перестройки, он словно раздвоился. Один Маканин оставался верным прозе, которая принесла ему международное реноме, другой, писавший о Чечне или лагерях, ударявшийся в неубедительную историософию («Квази», 1993), замахивался на глобальные обобщения и поспешную актуальность. Выносил приговор шестидесятникам, демонстрируя жалкую подоплеку их былинного романтизма («Один и одна», 1987). Пытался, теряясь в потоке слов и множестве коллизий, запечатлеть нового «человека из подполья», бывшего интеллигента («Андерграунд, или Герой нашего времени», 1998).
Впрочем, именно обращение к актуальным темам вывело Маканина на новый виток общественного интереса и интернациональной славы.
Наглядное подтверждение этой раздвоенности — премиальная судьба «чеченского» романа «Асан» (2008), получившего и премию «Большая книга», и антипремию «НацWorst»: на роман единодушно ополчились писатели—ветераны Чечни самых различных политических взглядов, углядевшие фактическую и этическую неправду. Зато малая проза о Чечне — повесть «Кавказский пленник» (1995), экранизированная Алексеем Учителем («Пленный», 2008),— была принята благожелательно. И это несмотря на отчетливое сексуальное тяготение героя-военного к чеченцу-заложнику, которого он был вынужден задушить: теме «символического обмена» жизни на смерть Маканин не изменял.
Убедительнее всего те его тексты, в которых будничные хлопоты отмахиваются от навязчивого исторического процесса: не до тебя, дескать.
Так, в одном рассказе девушка-наркоманка истово искала дозу, обещанную ей кем-то из приятелей-клерков, в горящем московском Белом доме.
Другой рассказ позднего Маканина начинался буднично символически: «Так получилось». Может быть, в этой фразе ключ к его прозе, в высших своих образцах говорившей именно о том, что жизнь, вопреки любым моделям, вполне себе случайна.