Власть

Английское city, как и французское cite, происходит от латинского civitas. То есть город для них — прежде всего «общество». В русском «городе» важнее наличие не горожан, а ограждения. Для европейских языков огораживание тоже важно, но корень убежал в другое семантическое поле – родственным русскому «городу» является английское garden или немецкое Garten — «сад». Так что русские города с европейской точки зрения — это как бы сады. Может, поэтому они такие разлапистые.

Впрочем, английский town происходит от кельтского dunum («укрепленное место»), откуда немецкое Zaun («забор») или русский «тын». Исторически огражденность — стены — является главным признаком города как такового. В этом смысле можно сказать, что города создаются властью. Стены — это власть, они бессмысленны без воинов.

Крепость — военная вещь, и есть длинная история крепостей, определяемая эволюцией военного дела. Однако смыслы крепости почти не меняются — и они позволяют понять миф власти в городе.

Есть три ритуала крепости — стены, ворота и башни,— и, забегая вперед, скажу, что они сильно переживают крепость как таковую. Я уже писал здесь, что здания власти трудно отличить от тех, что к ней не относятся: министерство похоже на банк, офис или институт. Но все же есть особенности. Во-первых, непроницаемая стена: власть не любит витрин. Во-вторых, сложно устроенный вход, скорее даже проход, где вас контролируют в начале, и в конце, и по пути тоже. И наконец, специальное приспособление для осмотра входящих — площадка, иногда внутри здания, иногда перед ним. Но наблюдатель как-то скрыт.

Стена.

Это выражение деления мира на свое и чужое. Разделение «свой-чужой» — это первичное разделение для человека как стадного животного, но в городе этот навык становится занятием власти. И людей делят не один раз. Только ранние родовые крепости (как Тиринф или Микены) и крепости античных городов-республик имеют один пояс стен. Иерархизированные общества строят крепости по принципу концентрических колец, где «более свои» выделяются из множества «своих вообще» вписанными друг в друга двумя и даже тремя линиями стен.

Ворота.

Задача крепости не сводится к разделению на своих и чужих, тут важны правила перехода. Кстати, с точки зрения обороны ворота вызывают определенные сомнения. Они могут быть сложными — с воротной башней и контрбашней, подъемным мостом, «волчьей ямой», цвингером или захабом,— но они всегда видны. Конечно, есть выгоды в том, чтобы стянуть противника к одной точке, где его можно встретить во всеоружии, заранее приготовившись к обороне. Но, с другой стороны, при всех ухищрениях крепости (до возникновения артиллерии) чаще всего брали именно через ворота. Не вполне понятно, в чем смысл стратегии, которая подразумевает честную демонстрацию противнику самого уязвимого места.

Символическое значение ворот при этом совершенно очевидно. Римский ритуал возвращения победивших войск в город предполагал, что воины остаются вне города (на Марсовом поле), чтобы очиститься от мерзости насилия, потом проходят через врата (триумфальную арку) — и только после этого могут войти. То есть перед нами ритуал очищения. Его экономический аналог — налоговый сбор (налоговое очищение товара), юридический — пропуск, признание права на нахождение внутри города. Чистят разными средствами, а смысл один. За стеной — чужие, их почистили, они стали своими.

И башня.

Это прежде всего инструмент для наблюдения. И если представить себе грандиозные усилия, необходимые для их возведения, то становится ясно, насколько наблюдаемость, зримость важна для власти.

Мишель Фуко подробно описал этот эффект применительно к другой ситуации — ситуации тюрьмы. Его усилиями Иеремия Бентам, просветитель и либерал, превратился в главного надсмотрщика всех времен и народов, что несправедливо. Но вместо долгого рассказа о связи власти и зрения достаточно процитировать принадлежащее Фуко описание Паноптикона — придуманного Бентамом здания тюрьмы. «По периметру — здание в форме кольца. В центре — башня. <…> Основная цель паноптикона: привести заключенного в состояние сознаваемой и постоянной видимости, которая обеспечивает автоматическое функционирование власти. <…> Бентам сформулировал принцип, согласно которому власть должна быть видимой и недоступной для проверки. Видимой: заключенный всегда должен иметь перед глазами тень центральной башни, откуда за ним наблюдают. Недоступной для проверки: заключенный никогда не должен знать, наблюдают ли за ним в данный конкретной момент, но должен быть уверен, что такое наблюдение всегда возможно. <…> Человек в здании полностью видим, но сам никогда не видит; из центральной башни надзиратель видит все, но сам невидим. Паноптикон действует как своего рода лаборатория власти».

Кстати, Александр Эткинд во «Внутренней колонизации» говорит, что идея Паноптикона пришла Бентаму в голову во время его службы на Потемкина в России — как идеальное жилище для крепостных. В описании Фуко камера Бентама становится чем-то вроде прижимного стекла для микроскопа, тут важно превращение физического пространства в иное качество. Это умопостигаемое пространство. Оно становится таковым под взглядом власти.

Это сильно действует. На мой взгляд, лучший роман о природе власти — «1984» Джорджа Оруэлла. Там, если помните, город делится на новые высотные здания, в которых располагаются министерства и жилье для членов партии, и старый город, оставшиеся домики, дворики и сараи. В высотках совсем жесткий порядок, в останках старого города посвободнее, но с высоток на всех смотрят изображения Большого Брата, причем они так устроены, что его глаза — это одновременно камеры слежения за всеми и повсюду. Большой Брат видит тебя, Большой Брат заботится о тебе, Большой Брат помнит о тебе. Роман вышел в 1949 году и архитектурно был воплощен в течение следующих пяти лет в реальности Москвы. МИД, Котельническая набережная, Кудринская, Красные Ворота — эти высотки строились в старой Москве и оставляли вокруг старые переулки, где в исчезнувших теперь двориках старой Москвы в общих квартирах проживало поднадзорное население. Отсюда феномен «арбатства» — недозатравленных дворовых свободолюбцев, выросших в развалюхах в тени высотки МИДа. Как и у Оруэлла, свободомыслие завелось в гетто прошлого. Их ощущение города сильно передано у Бориса Слуцкого:

«Мы все ходили под богом. / У бога под самым боком. / Однажды я шел Арбатом, / Бог ехал в пяти машинах. / От страха почти горбата / В своих пальтишках мышиных / Рядом дрожала охрана. / Было поздно и рано. / Серело. Брезжило утро. / Он глянул жестоко, мудро / Своим всевидящим оком, / Всепроницающим взглядом».

Это око с всепроникающим взглядом и по сию пору является главным атрибутом власти, только оно стало механическим и больше не требует высоты. Но бесконечные камеры слежения, которыми наполнены сегодняшние города, которые, вполне по Фуко, то ли наблюдают, то ли нет, но могут наблюдать,— это, так сказать, зримое и очевидное присутствие власти в городе.

Говорить о ценностях власти можно долго, а о ее специфических ценностях трудно: как правило, она разделяет ценности жрецов, а иногда рабочих и торговцев. Но можно ставить вопрос не о природе, но о людях власти — воинах, судьях, бюрократах и т. д. и т. п. Есть ли у них общие ценности? По крайней мере одна есть — это признание ценности насилия. Конечно, ценности насилия могут разделять и другие. Но могут и не разделять. Мы легко представляем себе жреца или торговца, которые являются принципиальными противниками всякого насилия. Не признающего насилия офицера вообразить трудно.

Два слова о критике власти.

Жан-Жак Руссо — основатель современной критики. Он бичевал все институты государства — законы, собственность, образование, культуру, науку, используя один сокрушающий прием: он апеллировал к человеку в естественном состоянии, к природе, где ничего подобного не встречается. И мы бичуем вслед за ним, обнаруживая противоестественность самых разных установлений. И везде, где мы сталкиваемся с противоестественностью, мы обнаруживаем домен власти. Образование и медицина, юриспруденция и наука, культура и искусство пронизаны властью в той степени, в какой они противоестественны, в какой отделяют человека от природы.

Наверное, самое ясное и эстетически совершенное архитектурное воплощение абсолютной власти — это Версаль. А самая яркая примета Версаля — это фонтаны. Фонтан — это вода, текущая вверх. Торжествующий манифест противоестественности.

Два слова о доблестях воина.

Человек испытывает голод и нуждается в тепле. Воин терпит голод и холод, как будто их не существует. Человеку ведома усталость и необходим отдых. Воин не знает усталости и презирает отдых. Человек боится боли. Воин на боль не обращает внимания. Человек боится смерти. Воин смерти не боится.

Отсюда, вообще-то, следует, что воин — не человек. Но на самом деле имеется в виду — не естественное существо. Не животное. Власть — это удержание человека от естественного, удержания от редукции к животному. Удерживать нужно постоянно. Чужие пребывают — и их надо дрессировать, свои оскотиниваются — и их надо муштровать. Насилие нужно здесь и сейчас. Время власти — настоящее, и все ее ритуалы определяются тем, что ты здесь и сейчас побеждаешь животное начало в других (и в себе) и тем самым утверждаешь себя как человека.

Что такое животное и что нужно побеждать — это исторически подвижное дело. То, что раньше полагалось благородной доблестью — скажем, страстный патриотизм или традиционные ценности,— может оказаться дисквалифицирующим признаком. Но в этом случае ксенофобы или сексисты оказываются просто новыми чужими. Форма власти тут не важна, была бы какая-нибудь власть, а чужие всегда найдутся. Они всегда среди нас, но они не вполне люди — и к ним нужно применять насилие, чтобы привести их в человеческое состояние или же от них избавиться. Для этого нужны границы, правила перехода и надзор.

Отделяя своих от чужих, людей от нелюдей, разум от безумия, сознательное от бессознательного, власть получает исключительное конкурентное преимущество. Она может обратить процесс в свою пользу, более того, ровно это всегда и делает. Страж у границы естественного и противоестественного получает мзду за охрану и за транзит.

Однако нельзя не признать, что самая идея удержания человека на границе от животного имеет экзистенциальный смысл. Этот смысл и создает миф власти.