В прокат вышел фильм "Жили-были" Эдуарда Парри. За классическим деревенским сюжетом обозреватель "Огонька" увидел мощное социальное высказывание
Героям фильма "Жили-были" ждать чудес не приходится. Ну разве что от самих себя
Фото: Пресс-служба Reflexion Films
Четверо, а затем трое оставшихся жителей глухой, заброшенной деревни, к тому же отгороженной от цивилизации рекой. Вдова, двое бобылей, но нет, это даже не про стариковский любовный треугольник, как пишут в синопсисе. Фильм "Жили-были", название которого, кажется, намеренно приглушено, и сам — как одинокое строение посреди российского киноболота. Прямых аналогов не наблюдется, разве что недавний "Карп отмороженный". Что же, к какой традиции нам это отнести?.. По размышлении корни жанра обнаруживаешь в позднесоветских телеспектаклях 1980-х годов, причем не столичных, а тех, что делали, скажем, на ленинградском телевидении ("Жили-были", кстати, снимали в Ленинградской области). Нечто камерное, локальное, где, собственно, вся интрига не в сюжете, а в диалогах, в таланте актеров изображать какие-то тонкие черточки в настроении, с юмором и некоторым трагизмом. Про стариковскую жизнь там тоже было — вдохновленное, конечно, знаменитым додинским спектаклем "Братья и сестры" по Федору Абрамову 1985 года; но дело происходило уже в современном колхозе. Время от времени там появлялся взъерошенный зампредсельсовета, каждый раз с грохотом задевающий в прихожей пустое ведро, с криком: "Хозяева, помощь какая нужна?" Конечно, жизнь колхозная в любом случае не сахар, не то что в городе, куда уехали молодые; но в целом — в целом старики еще ничего, бодрые, ого-го, это становилось понятно к концу. По правилам игры того времени все заканчивалось воспоминаниями о войне. "Вот тут — мы, а тут — немцы, а слева, гляжу, танк на меня идет...": война оказывалась всегда универсальным моральным мерилом, и все трудности на фоне пережитого под Ржевом или Вязьмой оказывались ничтожными, а медали, надеваемые по праздникам, подтверждали правильность прожитой жизни.
Прошло 30 лет, и из этой классической истории словно бы вынули стержень: никаких Ржева и Вязьмы в анамнезе у нынешних стариков быть, конечно, не может, и выясняется, что новых универсальных ценностей тоже не накопилось. Авторы и не делают из этого тайны. Когда герой (Федор Добронравов), идя свататься, надевает единственный пиджак с медалями и затем по-чеховски корит себя за эту нелепость, что "вырядился", он испытывает неловкость в том числе и за то, что медали эти — какие-нибудь, скажем, советские, "за рационализаторство" — давно потеряли всякую ценность в глазах окружающих. В деревне постоянно падает напряжение, а то и вовсе отключается электричество; мобильная связь работает, только если забраться повыше, на крышу заброшенной автобусной остановки. То есть все "рационализаторство" закончилось вот чем: нелепыми смертями в глуши, где нет и надежды на скорую помощь. Поразительно, но полуторачасовой, небольшой даже по нынешним меркам фильм успевает так много рассказать за кадром, а также не боится показать деревню с какой-то экзистенциальной тоской, обреченностью.
Вымершая деревня — слепок общества, понятно: все герои — пенсионного возраста, из настоящей живности у них только телевизоры; а живность вроде козы, кур и поросенка — это уже равноправная часть сообщества. За время фильма ни одно животное не пострадало даже по сюжету — и это один из самых пронзительных моментов: несколько раз старики собираются лишить жизни животинку, но каждый раз рука не поднимается или план срывается по случайности. Понятно, почему: в данных обстоятельствах это будет равносильно убийству члена общества и лишит деревню последней надежды. И люди, и животные это бессознательно понимают, поэтому последние ведут себя самоуверенно и даже вызывающе; хочется даже пошутить про первое непоротое поколение коз и кур, которое выросло без колхозов. Это мини-модель общества на каком-то совсем уж инстинктивном, природном уровне, которое осталось один на один со своими заботами, предоставленное самому себе. Чуть ли не впервые тут в кадре вообще нет "государства" в лице каких-нибудь услуг или заботы, а также его представителей: медсестер, полиции или соцработников... И жители деревни вынуждены сами налаживать свою жизнь, без поводыря. И самый парадоксальный ответ на вопрос "почему они не уезжают?" звучит не в том смысле, что "родина", а в том, возможно, что "зато тут начальников нет".
И это порождает совершенно неожиданный эффект.
Люди тут чуть ли не впервые в российском кино вынуждены сами, своими силами налаживать собственную жизнь (заметим, что героями фильма являются исключительно люди пенсионного возраста — для нашего молодящегося кино это чуть ли не сенсационно).
Сюжет, словно на ускоренной перемотке, повторяет все стадии формирования общества: начинается все с утопии ("а давай организуем колхоз на двоих, ты — копаешь огород, я — собираю"), которая, впрочем, тут же и отметается героями как абсурдная; затем возникает конкуренция (в борьбе за вдовицу), разрыв, а затем мучительный поиск коммуникации (с помощью распитой на троих бутылки, конечно). Поиск новых ценностей заканчивается тем, что главный герой самостоятельно сооружает ветряк, чтобы иметь автономный, независимый от большой земли источник энергии. Конечно, объединить наших людей может только несчастье, с позитивными поводами по-прежнему туговато. Но в итоге жизнь, несмотря на всю ее убогость, налаживается силами самих людей, а не государства, что, например, типично для американского фильма, но крайне неожиданно для российского.
Знаменитый "конфликт города и деревни" в этом фильме тоже решается своеобразно и тоже заслуживает упоминания. Разрешение конфликта в деревенской прозе 1960-1970-х выглядело стандартно: "жизнь в деревне беднее, зато честнее и правильнее". Затем, позднее, в 1980-х, первенство города уже никто не оспаривал, зато деревня теперь выглядела немым укором городу, который "оторвался от корней" (тут, конечно, первым дело вспоминаешь "Родню" Михалкова). "Жили-были" в известном смысле есть новое развитие этого конфликта, а точнее — его диалектическое снятие. Родственник, которого навещает в городе главный герой, на вопрос, не скучает ли он по грибным местам, отвечает вдруг с редкой для нашего кино честностью: да бессмыслица все эти ваши грибочки, потому что все можно купить в супермаркете; а телевизор зато работает без сбоев. Телевизор тут действительно выходит единственная "объединяющая ценность" (интернет в фильме появляется только в конце, когда в деревню приезжают дети). Но в итоге получается, что конфликтовать больше не из-за чего. Телевизор уравнял город и деревню, и вековой конфликт тем самым снимается, поскольку смысла особого нет ни там, ни здесь.
Собственно, вся разница и все дело только в людях. Только они могут оживить уставшие отношения. Только они сами и могут вытянуть себя за шиворот куда-то наружу. Привезти, собрать, установить тот самый ветряк, пустить ток жизни заново. "За вас это никто не сделает" — надоевшее клише, которое отдает морализаторством, но без напоминания скучных истин не обойтись. И вот фильм это отчетливо и произносит: сами-сами, все только сами, все зависит теперь от вас самих. И даже оптимистичный финал, который можно уже назвать стандартным для российского кино, лишь притворяется таким уж беззаботно оптимистичным; понятно, что завтра родственники опять уедут в свой город, а старикам придется тянуть лямку и как-то решать, что делать дальше. Но в этом-то и есть надежда, настоящая, а не крашеная. Поскольку теперь мы уже точно знаем, что старики не пропадут.