Из чего состоит опера: либретто (проза)

Опера «Война и мир», режиссер Андрей Кончаловский

Фото: Юрий Мартьянов / Коммерсантъ

Либретто (проза) — прозаические либретто, когда-то казавшиеся вопиющим нарушением фундаментальных основ оперного жанра, в прошлом веке превратились в совершенно обычную форму оперной драматургии. Едва ли не главный залог их популярности — то, что очень часто они представляют собой адаптацию известных литературных произведений (прозаических, соответственно).

Поп-музыка, рок, рэп — все это существует с презумпцией того, что для пения (отнесем к нему и рэп для наглядности) абы какие слова не подойдут: нужен текст, который хорошо ложится на музыку, соответствующим образом ритмически организованный, очень часто рифмованный и вдобавок строфически выстроенный. Иными словами, без поэзии пения вроде как и не бывает, и даже всякое «мой номер двести сорок пять, на телогреечке печать» — и оно стремится туда же, к той олицетворенной всевозможными аэдами, скальдами и прочая парадигме, которой черт знает сколько тысяч лет. Вокальная музыка — первородный и самый естественный способ существования поэзии. Поэтический текст — нормальный и даже нормативный словесный «контент» для музыки.

Опера при всем своем консерватизме в этом смысле оказывается куда более отважной, чем массовая культура. Оперы, написанные на сплошь прозаический текст, не просто «встречаются» или «бывают» — их десятки и десятки, причем в это число входят и популярные, хитовые или, во всяком случае, широко известные названия. «Пеллеас и Мелизанда» Дебюсси, «Война и мир» Прокофьева, «Воццек» Берга, «Билли Бадд» Бриттена, «Саломея» Рихарда Штрауса, «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича и много чего еще.

Как легко заметить, все эти оперы были написаны в течение последних ста с лишним лет. Отречение от такой извечной скрепы, как безраздельное господство поэзии в оперных либретто (разговорные вставки не в счет), действительно случилось только в последние десятилетия XIX века. Подступы были заметны и раньше. Еще в 1850-е Верди грозился очередным заказчикам написать оперу на прозаическое либретто — грозился скорее в шутку, но заказчиков всерьез перепугал. Сам Верди эту угрозу не осуществил (Италия, первооткрывательница идей и оперной музыки, и оперного либретто, в этом отношении оказалась в целом чуть более консервативной). Но вообще в конце 1860-х и в 1870-е за эксперименты с прозаическим текстом берутся оперные композиторы очень разных вкусов, взглядов, эстетических предпочтений — например, оказались в их числе и Мусоргский, и Гуно. И это было не формалистическое новаторство ради новаторства, а просто реакция на то, что музыка страшно далеко ушла по сложности, богатству, образности, по гармоническому, идейному, тембровому арсеналу от ситуации барочных времен. После Вагнера рабски следовать в оперной мелодике (все-таки не романс и не песенка) просодии стихотворного текста было уже несколько нелепо. А вот прозаическая речь, организованная разнообразно и прихотливо, естественная, нестесненная, интонационно гибкая, представлялась композиторам, по выражению того же Гуно, «неистощимыми залежами возможностей».

Разумеется, это была речь не газетной заметки и не уличной торговки. Главный импульс к появлению оперы с прозаическим либретто — то, что перед композитором лежал готовый текст с самостоятельной и, как правило, счастливой судьбой: роман, повесть или драма. Отчасти читательское восхищение композитора, отчасти эта самая счастливая судьба и вызывали к жизни оперную адаптацию литературного опуса. Такое бывало и раньше — иначе бы не видать нам ни «Лючии ди Ламмермур», вдохновленной Вальтером Скоттом, ни «Травиаты», вдохновленной Дюма-сыном. Но просто раньше царило убеждение, что проза, даже славная, слишком нескладна, низка, груба для оперной сцены, а потому ее обязательно нужно версифицировать, предусмотрев удобные тексты для речитативов и арий. А потом это убеждение довольно быстро отжило свое — вместе со многими другими художественными постулатами, которые к концу XIX века стремительно превращались в анахронизм.

Только не стоит увлекаться, видя в соединении оперной музыки и нестихотворного текста исключительно достижение модерна и модернизма. В конце концов, была же и церковная музыка, которая в XIX веке, положим, начала себя мыслить как нечто совершенно автономное со своей сугубо «духовной» эстетикой — но прежде того вот совсем не чуралась оперной эстетики и оперных приемов. А тексты там понятно какие: привычная нам силлабо-тоническая поэзия присутствовала, конечно, в протестантском богослужении, но в богослужении католическом стихотворных богослужебных текстов было на порядок больше; песнопения мессы, антифоны, респонсории и особенно псалмы — это тоже, конечно, поэзия, однако совсем не того свойства, что «Куда, куда вы удалились...» И ничего: совсем не стало меньше из-за этого прекрасных и вполне оперных по складу арий в псалмах Вивальди или в мессах Моцарта, Гайдна, Бетховена, не говоря уже о множестве менее известных композиторов. Или в «Мессии» и «Израиле в Египте» Генделя, где попурри из библейских цитат тоже никакой версификации не подвергалось.

Для первых «прозаических» опер вроде «Пеллеаса и Мелизанды» критики придумали даже как будто осуждающий термин — Literaturoper, «литературная опера». Отчасти это было довольно метко: слово это ненароком отмечало, что отвлеченно-условные сюжеты для новых опер становятся неудобными, а вот использовать уже хорошо известное литературное произведение — верный способ привлечь к новой опере внимание публики. Но, если по правде, опера и без того как была, так и остается фундаментально связанной с новоевропейской словесностью: это трансформирующаяся от поколения к поколению эстетика большой литературы определяла многое в образности оперного зрелища прежде и продолжает сказываться в современных интерпретациях опер — и поэтических, и прозаических.