Из чего состоит опера: единение

Михаил Зичи. «Зрительный зал Большого театра во время визита императора Александра II», 1856

Единение — идеальная реакция публики на оперное представление. Помимо реакции на чисто художественные достоинства, может также вызываться, как показывает история оперного жанра, общественно-политическими обстоятельствами — а иногда и влиять на них.

Что опера способна возмущать и разделять — это мы уже обсуждали. Но все-таки она еще и объединитель.

Эта ее способность двоякого свойства. Во-первых, опера — это скрепа, символически цементирующая установленный порядок: такое из ее истории не вычеркнешь.

С одной стороны, в обществе «старого режима» оперный театр (театр «настоящий», высокого пошиба) — по преимуществу придворная институция не только в том смысле, что кроме монаршей казны находилось не очень-то много охотников содержать дорогую капризную труппу и по первому требованию выкладывать заезжим звездам монструозные гонорары. Оперное представление — часть распорядка государственных дел.

Наследник престола женится, фиксируя этим династическим фактом очередную хитрую внешнеполитическую комбинацию,— ставим оперу. Новый правитель вступает на престол — опять опера. Если говорить не о таких экстраординарных событиях, а о ежегодной рутине, то в габсбургской Вене XVIII века, например, и не бывало такого, чтобы очередная премьера случилась просто так, без повода. Только ко дню рождения и к именинам императора и императрицы (ну и разве что на карнавал одна из этих праздничных вещиц могла повторяться). Слушая соответствующие опусы Кальдары, Фукса или Гассе, сейчас об этом даже как-то и не думаешь — ну не звучат они «концертом ко Дню милиции». Но тогда эти неуловимо схожие своим напружившимся классицистским этосом истории о благородстве, любви, злоключениях и мудром провидении действительно отдавали еще и ритуалом. Или, во всяком случае, чуть размытой аллегорией незакатного и неубывающего величия.

Тут объединяющее начало — это вовсе не обязательно верноподданническое обожание, хотя и такое бывало (даже и позже, в XIX веке, когда эта придворная эксклюзивность оперного зрелища уже сильно побледнела). Для двора, который тяготеет именно к венской модели (а не к версальской, где король и так всегда на виду, даже в опочивальне), оберегающей приватность монарха, оперное представление — один из главных парадных случаев. Прибавим к этому, что все же и в придворном театре могли оказаться разных чинов люди, формируя по тем временам редкий в своей тотальности срез общества. И все они, оказавшись под оперной крышей, тем самым погружались в сложную систему разнообразных занятий, необходимых для привычного существования этого социума: политика, флирт, болтовня салонная, светская, интеллектуальная, сватовство, ссоры, визиты. В общем-то, социальная сеть, всех со всеми увязывающая музыкально-театральным контекстом.

Можно возразить, что на исключительную скрепоносность опере претендовать негоже — мол, балет не менее ритуализованное и связанное с аристократическим патронажем искусство. Ну так в том-то и дело. Балет — да, в высшей степени аристократическое увеселение, даже куда более органически вписывающееся в придворный быт. Но у него для начала была не слишком благополучная репутация; если опера, даже на взгляд критиковавших ее современное состояние теоретиков, все-таки была способна вызывать в душах самые высоконравственные движения, то балет — развлечение без подобного обременения. К тому же, говоря «дансерка из Оперы», часто подразумевали «доступная девица» или «содержанка» — пожалуй, слишком часто для художественно-социального явления, от которого действительно так ждут всенародного и искреннего воодушевления.

Да и не было случаев, когда именно балет пресловутое воодушевление в массах рождал в таких масштабах, что это становилось фактом общегражданской истории. С оперой же такое случалось. Для этого, правда, ей пришлось дожить до XIX столетия и превратиться в жанр массово-популярный — однако и того бы не вышло, не обладай она нужным потенциалом. Единение, с которым весь, допустим, Милан от знати до дворников наутро после очередной вердиевской премьеры насвистывает или напевает один и тот же мотивчик, только кажется сладостно-умильным. Полно ситуаций, когда в операх того же Верди видели чуть ли не гарибальдийские памфлеты — причем не параноики-цензоры, а все те же оперные зрители, которых внезапно охватывал патриотический фурор, электризующий все страты от партера до галерки. И есть совсем бесспорный казус, когда представление оперы Обера стало триггером, спровоцировавшим события национальной революции.

Вагнер, сам когда-то отдавший должное революционным порывам, этой итальянской горячности противопоставил идею совсем другого ритуала, опять-таки объединяющего всех и вся, но только теперь уже на правах благоговейных, смиренных и безмолвных свидетелей мистериального действа. Надо сказать, что и теперь на международных оперных фестивалях, родоначальником которых вагнеровский Байрейт как раз и стал, чувство единения в пестрой всесветной публике — вроде бы суетной и вроде бы еще более разрозненной, чем публика обыкновенного театра,— уж если возникает, то курьезным образом кажется более острым и жизненным. Но в остальном — по силам ли нынче, в XXI веке, опере как воодушевительнице и объединительнице тягаться, скажем, с футболом?

Очевидно, нет, и она по этому поводу временами тоскует, но все же не сдается. Как показывает пример XVIII века, опере все-таки необязательно быть напропалую демократичной для того, чтобы объединять. Достаточно оставаться внимательной к тому, чего ждет от нее как «сокращения всего зримого мира» общество, чего оно опасается, чем оно озабочено,— и да, к чисто физической комфортности контакта с оперным театром: тут уже в дело вступают новые возможности, которых у этого театра в анамнезе не было. Могли ли еще тридцать лет тому назад Ковент-Гарден или Метрополитен мечтать, что их премьеры привычным образом будут собирать многостадионную совокупную аудиторию? А теперь собирают — хотя все эти зрители расточены по всему миру и сидят перед экранами своих компьютеров либо в кинотеатре, где спектакль транслируется напрямую. Конечно, это эрзац. Но эрзац достаточно величавых масштабов, чтобы своей глобальностью впечатлять ничуть не меньше, чем зрелище народного единения в одном отдельно взятом придворном театре.