Этот год прошел под знаком великого искусствоведа и критика Николая Пунина (1888–1953). Главным событием стали изданные с задержкой в 87 лет его мемуары. В мир так и не охладившихся споров погрузился Алексей Мокроусов.
Две памятные даты — 130-летие со дня рождения и 65-летие со дня смерти — и столько всего сразу! В издательстве «Слово» перевели обширную биографию Пунина работы Натальи Мюррей, в Петербурге прошла выставка об организованной им в 1927 году в Японии выставке русского искусства, материалы о нем есть в каталоге выставки в Галеев-галерее — «Всеволод Петров и колесо ленинградской культуры» (весной 2019 года выставку об ученике и почитателе Пунина покажут в Фонтанном доме): мало кто из интеллектуалов прошлого так интересен сегодня. Главное же событие — выход долгожданных мемуаров Пунина «В борьбе за новейшее искусство», подготовленных к печати еще в 1931 году.
Как-то в дневнике Пунин записал: «Разоблачать себя во всем, а главное скрыть». Непросто читать воспоминания человека, ставящего перед собой столь хитроумную задачу заметать следы. Что он скрывает, описывая исторические моменты в жизни искусства, эпоху перелома и потрясений, эстетических ураганов и разрушения привычных границ? Но не читать Пунина невозможно. Мемуары стали легендой еще в 1930-е — автор зачитывал фрагменты сотрудникам Русского музея. Одну опубликованную главу, «Квартира №5», рассказывающую о собраниях радикальных художников на квартире у Льва Бруни в здании Академии художеств, цитировали тысячи раз. Теперь книга вышла в относительно полном виде — окончательной рукописи ее нет, хотя возможны находки; в книге убраны прежние редакторские правки. Среди героев — Малевич и Хлебников, Альтман и Маковский, мирискусники и вечный оппонент Бенуа, а главное — сама эпоха революции с ее утопическим желанием изменить не только мир, но и роль в нем искусства.
Пунин — блестящий стилист, что видно и по главе «"Митинг" в Михайловском театре» о попытке создать новое министерство искусств весной 1917-го. Этот период истории и «группа Горького» известны по дневникам Бенуа, предлагавшего сделать министром культуры Сергея Дягилева. Пунин описывает ситуацию из лагеря противников мирискусников, от политеса блестящего автора «Аполлона» не осталось и следа. Но в полемике нет личного, борьба за власть — результат отстаивания своего понимания истины. Пунин гибок в оценках и готов иронизировать над собственной слепотой, он признает, что не сразу понял Сезанна (именно за Сезанна ему достанутся невзгоды периода борьбы с «космополитизмом»). Об ускользнувшей же власти он пишет с горечью: «Мы еще не знали, что в министерских креслах делать, что в них вообще делают; много позже открыла нам революция эту тайну, но тайной этой никого из нас не пленила…» Пунин прошел испытание властью: впечатленный Луначарский назначил его комиссаром Русского музея, Эрмитажа и Свободных художественных мастерских, затем начальником петроградского ИЗО Наркомпроса. Быстро освободившись от чар новой жизни, с революционно-бюрократических высот он «пал» на уровень завотделом в Русском музее, затем преподавателя в Институте инженеров транспорта, лишь после войны вернулся в университет. Для знатока его уровня — понижение, но печально выглядит и страна, не уважающая культуру и отслеживающая инакомыслящих.
Пунина арестовывали трижды, по разу в каждом десятилетии: в 1921-м по «делу Таганцева», спасло заступничество жены Анны Аренс перед Луначарским; 14 лет спустя — по кировским чисткам, спасло письмо Ахматовой к Сталину — вместе с Пуниным, ее тогдашним гражданским мужем, арестовали и Льва Гумилева; еще через 14 лет — после травли коллегами по факультету и художниками во главе с печально знаменитым малообразованным чудаком Владимиром Серовым, любимцем Сталина, затем Хрущева, возглавившим Академию художеств (горькая усмешка истории — сохранению жизни в академии Пунин в свое время отдал столько сил). Современники считали Серова «непревзойденным партийно-художественным душителем, подхалимом, вельможей и гонителем, сломавшим многие судьбы», в том числе Пунина.
Интеллектуал проиграл невеже, но он никогда и не вел толком бой, просто не скрывал взглядов — этого хватило, чтобы за ним, «черным вороном формализма» (как назвали его на парткоме в ЛГУ в 1946-м), начали охоту. Критика защищал ректор Александр Вознесенский, но после его ареста пришли и за Пуниным.
Для кровожадных времен обошлись довольно мягко — лагерь для инвалидов, он мог получать посылки и не работать. Собеседником в лагере был Лев Карсавин, слушателями лекций — образованные люди, в качестве нагрузки Пунин придумал занятие — следить, чтобы при входе в столовую зеки брали из одного ящика ложки, а при выходе складывали их в другой.
«Единственное, что я умею,— говорил Пунин,— это понимать искусство и объяснять его». Но более сложную задачу трудно вообразить. Не всякий художник поймет и тем более объяснит им созданное, хуже ситуация среднестатистического зрителя, довольного уже ощущением сопричастности, чаще ведущегося на хайп. Критик как мыслитель и литератор — редкое сочетание, Пунин обладал даром обдумывать и выражать. Переиначив его слова о Хлебникове — «он дошел в работе над языком до дна русско-славянских традиций и, как поэт (речетворец), творец слов, глубже идти не мог: глубже не шло русское слово...»,— можно сказать: Пунин-критик дошел до таких глубин, куда мало кто мог проникнуть из современников, глубже не шла эстетическая мысль.
Н. Н. Пунин. В борьбе за новейшее искусство (Искусство и революция). М., 2018