Первые исследования интеллигенции как отдельной социальной страты или даже общественного класса, характерного исключительно для России, датируются началом XX века. В 1990-е годы, уже в современной России, сформировалась самостоятельная наука об интеллигенции с учеными-интеллигентоведами, научными журналами и диссертациями по интеллигентоведению, вузовскими учебниками по интеллигентоведению и даже НИИ интеллигентоведения. Правда, до сих пор ни отечественные, ни западные ученые-интеллигентоведы не могут ответить на главный вопрос о предмете их исследований: что же такое интеллигенция?
Фото: Википедия
Фото: Википедия
Интеллигентское горе от интеллигентного ума
Первым по времени серьезным научным исследованием русской интеллигенции была «История русской интеллигенции» профессора Петербургского университета Дмитрия Овсянико-Куликовского, изданная в 1906 году. Профессор был довольно известным литературоведом и лингвистом, но тут он вторгся не в свою научную область социальной психологии, причем так успешно, что его монография вызвала настоящий фурор в российском обществе, прежде всегда в интеллигентских кругах, и тут же была переиздана. Причина столь сильной общественной реакции на в общем-то рядовую научную монографию об эволюции социально-философских идей в русском обществе на примере литературных героев как интегрального показателя «душевной организации поколений» (по образному выражению Овсянико-Куликовского), вероятно, была в том, что ее автор невольно задел самое больное место современной ему русской интеллигенции — ее социально-общественную импотенцию — и показал истоки этого ее порока.
«В культурных странах, давно уже участвующих в развитии мирового прогресса, интеллигенция, то есть образованная и мыслящая часть общества, созидающая и распространяющая общечеловеческие духовные ценности, представляет собою, если можно так выразиться, величину бесспорную, ясно определившуюся, сознающую свое назначение, свое призвание,— писал профессор Овсянико-Куликовский.— Там интеллигенция делает свое дело, работая на всех поприщах общественной жизни, мысли и творчества и не задаваясь (разве лишь случайно и мимоходом) мудреными вопросами вроде: “Что же такое интеллигенция и в чем смысл ее существования?” Там не подымаются “споры об интеллигенции”, или если иногда и подымаются, то не получают и сотой доли того значения, какое они имеют у нас. Не приходится там и писать книг на тему “История интеллигенции”... Вместо того в тех счастливых странах пишут книги по истории наук, философии, техники, искусства, общественных движений, политических партий...
И потому в странах отсталых и запоздалых интеллигенция то и дело прерывает свою работу недоуменными вопросами вроде: “Что же такое интеллигенция и в чем смысл ее существования?”, “Кто виноват, что она не находит своего настоящего дела?”, “Что делать?”... Вот именно в таких странах пишут “историю интеллигенции”, то есть историю этих недоуменных и мудреных вопросов…Приходится выяснять психологию интеллигентского “горя”, происшедшего от интеллигентного “ума”,— от самого факта появления этого ума в стране запоздалой и отсталой. Приходится вскрывать психические основы скуки Онегина, объяснять, почему Печорин попусту растратил свои богатые силы, почему скитался и томился Рудин и т. д.».
Жертвы чаадаевщины
Исток всей этой неприкаянности отечественной интеллигенции профессор Овсянико-Куликовский видит в том, что он назвал «чаадаевщиной». Петр Чаадаев писал об интеллигенции его времени: «Взгляните вокруг себя. Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте? Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага... В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы — к нашим городам...».
Из его самоотрицания и самоуничижения, считал Овсянико-Куликовский, и происходит «психология исканий, томлений мысли, душевных мук идеологов, “отщепенцев”, “лишних людей”, их преемников в пореформенное время — “кающихся дворян”, “разночинцев” и т. д. Эта психология — настоящий “человеческий документ”, сам по себе в высокой степени ценный, крайне любопытный для иностранца-наблюдателя, а для нас, русских, имеющий глубоко жизненное значение — воспитательное и просветительное».
И хотя вывод исследования Овсянико-Куликовского был оптимистический: «История русской интеллигенции на протяжении всего XIX века идет в направлении... убыли “чаадаевщины” в разных ее формах, и можно предвидеть, что в недалеком будущем мы достигнем полной ее ликвидации», его, специалиста по русской классической литературе и санскриту, интеллигентные рецензенты буквально заклевали.
В предисловии ко второму изданию своей «Истории русской интеллигенции» (1907) он оправдывался как мог: «Справедливо… что заглавие не вполне отвечает содержанию книги… Но я затруднялся подобрать другое, более подходящее заглавие... Таковым могло бы, пожалуй, служить, напр., следующее: “Этюды из истории и психологии типов мыслящей части русского общества по данным художественной литературы”».
Но критика критикой, а публичным ответом на далекие, как казалось критикам, от реальной жизни литературные упражнения профессора филологии по поводу русской интеллигенции стала не менее громкая публикация в 1909 году сборника статей о роли интеллигенции в истории России «Вехи», который до революции выдержал четыре переиздания.
Сейчас мало кто замечает, что его авторов — философов, правоведов, политиков, публицистов Михаила Гершензона, Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Арона Ланде, Богдана Кистяковского, Петра Струве и Семена Франка в гораздо большей степени, чем Овсянико-Куликовского, можно упрекнуть в несоответствии заголовка их коллективного труда «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» его содержанию. Ведь речь у них шла исключительно о русской радикальной интеллигенции, в основном социалистического толка, то есть довольно небольшой, но самой крикливой части российской интеллигенции того времени. Собственно, такая цель и ставилась авторами сборника: «критика господствующего, материалистического или позитивистически обоснованного политического радикализма», виновного в развязывании экстремизма во время революции 1905–1907 годов.
Интеллигентный Троцкий
В итоге общественный разговор о русской интеллигенции ушел целиком в политику, и вплоть до революции 1917 года научные исследования интеллигенции уже мало кого интересовали, а после революции по понятным причинам они и вовсе потеряли актуальность. Как ни забавно это выглядит, единственная попытка на протяжении всех этих лет вернуть проблему интеллигенции в русло нормального обсуждения ее генезиса принадлежит Льву Троцкому, тогда еще вполне интеллигентному венскому корреспонденту газеты «Киевская мысль».
Сейчас уже не установить, читал ли Троцкий «Историю русской интеллигенции» Овсянико-Куликовского, но логика его статьи в двух номерах «Киевской мысли» за 4 и 12 марта 1912 года «Об интеллигенции» практически целиком повторяет логику развития русской интеллигенции по Овсянико-Куликовскому (а кое в чем даже предвосхищает представления современных интеллигентоведов). Но двухтомную «Историю русской общественной мысли» Иванова-Разумника, изданную в том же 1906 году, что и «История русской интеллигенции» Овсянико-Куликовского, Троцкий точно читал, и трактовка интеллигенции в ней ему не нравилась.
«Г. Иванов-Разумник построил, как известно, целую философию истории,— пишет Троцкий.— Русская интеллигенция как несословная, неклассовая, чисто идейная, священным пламенем пламенеющая группа оказывается у него главной пружиной исторического развития; она ведет великую тяжбу с “этическим мещанством”, завоевывает новые духовные миры, которые частично, в розницу, ассимилируются мещанством. Она ни на чем не успокаивается и со странническим посохом в руках идет все дальше и дальше — к мирам иным. И это самодовлеющее шествие интеллигенции и образует русскую историю... по Иванову-Разумнику».
Гораздо отвратительнее, по мнению Троцкого, выглядела трактовка генезиса и роли интеллигенции в сборнике «Вехи»: «Газета, толстый журнал, сборник, речь, комнатный разговор — все пахло веховщиной. Вы могли отмывать руки дегтярным мылом, но запах этот преследовал вас даже ночью». В качестве альтернативы и первой, и второй трактовок русской интеллигенции Троцкий выдвинул свою: «Интеллигенция была национальным щупальцем, продвинутым в европейскую культуру. Государство нуждается в ней и боится ее: сперва дает ей насильственную выучку, а затем держит над ее головой высоко занесенный арапник». Если не брать во внимание не принятую в науке прямолинейность насчет арапника, то именно этот тезис сейчас является одной из основ, на которых стоит современное научное интеллигентоведение.
В остальном же Троцкий в своей венской ипостаси образца 1912 года повторяет, как уже сказано, логику профессора Овсянико-Куликовского (с поправкой на газетный публицистический стиль, разумеется): «Чтобы не пьянствовать и не резаться в карты в сытой и пьяной среде “мертвых душ”, нужен был какой-нибудь большой идейный интерес, который, как магнит, стягивал бы к себе все нравственные силы и держал их в постоянном напряжении… Чтоб жениться не по тятенькину приказу, нужно было стать материалистом и дарвинистом, то есть крепко-накрепко уразуметь, что человек происходит от обезьяны и поэтому тятенька в восходящей лестнице родословия примыкает к обезьяне ближе, чем сын».
«Разными путями и перепутьями — через необузданный индивидуализм, аристократический скептицизм, постельный анархизм, мережковщину и безыдейное сатирическое зубоскальство — все устремились к “культуре”. Всем осточертел старый интеллигентский аскетизм — захотелось чистого белья и ванной комнаты при квартире». Словом, не все было безнадежно с русской интеллигенцией по Троцкому: она, как у профессора Овсянико-Куликовского, успешно пережила пик «самоупоения, самовлюбленности и притязательности» и, «обшарив себя с ног до головы», похоже, наконец пошла на поправку.
Но перестать на уровне инстинкта ощущать занесенный над собой арапник власти и превратиться в свой западный аналог, от которого она с петровских времен ведет свою родословную, стать просто «людьми в стране или обществе, которые хорошо образованны и интересуются культурой, политикой, литературой и т. д.» (определение «интеллигенции» в современном Оксфордском словаре), русской интеллигенции не было дано.
Ренессанс интеллигентоведения
В первые годы советской власти половина авторов сборника «Вехи» была выслана из страны на печально знаменитом «философском пароходе», а самым мягким эпитетом к «интеллигенции» у Ленина было слово «гнилая». Тем не менее для лояльной к новой власти научно-технической и творческой интеллигенции были созданы терпимые бытовые условия. А с середины 1930-х годов «советская интеллигенция» получила официальный статус общественной прослойки, которая вместе с классами рабочих и крестьян составляла социальную общность — советский народ, то есть фактически была введена в рамки той общественной страты, которую в Советском Союзе определяли как «служащих». Возник даже внешний облик советского интеллигента — в шляпе, очках и с портфелем, и типичным упреком в недостойном интеллигенции поведении было сакраментальное: «А еще шляпу надел!»
Так в виде прослойки интеллигенция дожила до конца советской власти, а серьезные научные исследования ее начались только в 1990-е годы, как только идеологический запрет на них исчез. То, что они независимо друг от друга начались в разных научных учреждениях и вузах в разных концах страны, говорит только об одном: такая наука была востребована обществом. К началу нашего века сформировались основные очаги новой науки: исследовательский центр «XX век в судьбах интеллигенции России» при Уральском государственном университете, НИИ интеллигентоведения при Ивановском государственном университете и Центр интеллектуальной истории при Институте всеобщей истории РАН.
Занимались и занимаются интеллигентоведением во многих других российских университетах и институтах. Представление о размахе географии и тематики интеллигентоведческих исследований в нашей стране любой может получить, просмотрев в интернете тезисы докладов на национальных и международных конференциях в НИИ интеллигентоведения ИвГУ. В 2018 году там прошла 29-я по счету такая конференция на тему «Научно-теоретические и методологические основы изучения жизнедеятельности интеллигенции». С 2001 года ежеквартально выходит журнал «Интеллигенция и мир», включенный ВАК в перечень рецензируемых научных изданий.
В начале было слово
Среди множества проблем и направлений интеллигентоведения особенно заметны два. Первое — фиксация исторического момента появления интеллигенции в российском обществе. То, что интеллигенция — сугубо русское явление, считается аксиомой еще с дореволюционных времен, хотя некоторые западные исследователи считают местом ее рождения Царство Польское в составе Российской Империи. Нет оснований отказывать Польше в ее собственной интеллигенции, но в отечественном интеллигентоведении она рассматривается как боковая ветвь российской интеллигенции в расширительном, наднациональном смысле.
В дореволюционных исследованиях сложился устойчивый стереотип: мол, слово «интеллигенция» в современном его понимании ввел в общественный обиход в 1860-х годах писатель Петр Боборыкин в своих журналистских статьях и романах точно так же, как Иван Тургенев в романе «Отцы и дети» ввел понятие нигилизма. Боборыкин, разумеется, не Тургенев, но был популярным журналистом и писателем с довольно скандальной репутацией и даже состоял под тайным надзором полиции, словом, был более чем заметен. К тому же сам Боборыкин не забывал при каждом удобном случае публично напоминать, что именно он «крестный отец» русской интеллигенции.
Слово «интеллигенция» действительно получило распространение в пореформенной России и в 1882 году появилось во втором издании «Толкового словаря живого великорусского языка Владимира Даля» (как «разумная, образованная, умственно развитая часть жителей»), а затем уже перешло в другие языки «как заимствование из русского». Но как показал в 2000 году Сигурд Оттович Шмидт в своей работе «Интеллигенция — слово пушкинского окружения», генезис этого понятия был гораздо сложнее. Полностью исследование профессора Шмидта можно почитать в интернете, оно того стоит, а если коротко, то Боборыкин действительно приложил к этому свое перо, но не только и не столько он ввел это понятие в литературный русский язык.
Впервые слово «интеллигенция» встречается в переписке Жуковского в 1836 году, из чего следует: раз он писал это слово в том контексте, который не дает оснований считать, что оно означает что-то иное, чем «разумная, образованная, умственно развитая» часть общества, то его респонденты это слово знали. Наверняка знал его Пушкин. Правда, в литературном словаре Пушкина его нет, там за «инсургентами» сразу идет «интервенция». Но этого слова нет и в словаре Достоевского, который писал гораздо позже; в письмах Достоевского оно есть, а в его книгах отсутствует напрочь. У Толстого во всех его романах, повестях и рассказах слово «интеллигенция» встречается только один раз — при описании модного аристократического салона Анны Павловны Шерер в начале «Войны и мира», а в его письмах присутствует.
Проще говоря, слово было давно, но литературный язык классиков еще долго выталкивал его из их произведений. Иное дело — Боборыкин, его оно не смущало, когда он писал: «Французики казались очень мизерными по части интеллигенции». Но, как показало исследование 2012 года пензенских интеллигентоведов, если в романах и статьях Боборыкина это слово встречается в 1860-е годы всего несколько раз, то несравненно чаще оно присутствует в журнальных статьях популярного публициста того же времени Ивана Аксакова. По всей видимости, именно его хлесткие статьи в журналах и газетах, которые несколько раз запрещали (и в конце концов даже закрыли издаваемые им газеты «Москва» и потом «Москвич»), способствовали переходу количества в качество: слово «интеллигенция» и производные от него сначала прочно вошли в язык журналистики. Оттуда проникли в разговорный язык и уже в чеховские времена окончательно вошли в литературный язык.
Что же такое интеллигенция?
Это второй главный вопрос интеллигентоведения и второе главное направление исследований в этой науке. Здесь еще с дореволюционных времен идут бурные научные баталии, и за век с лишним ученые не один раз приходили к вроде бы очевидному выводу: общего для всех определения интеллигенции просто не существует. Для историков оно одно, для социологов — другое, для социопсихологов — третье, для политологов — четвертое и так далее. Да и неученому человеку понятно, что существуют минимум два определения интеллигенции: социально-профессиональное (как в Оксфордском словаре, процитированное выше) и нравственно-этическое (ведь даже высокообразованный человек может быть по своей сути хамом, а это значит, что порядочность важнее и выше интеллектуальной составляющей).
Не иначе как от бессилия прийти к общему знаменателю выдвигалась даже идея перехода от парадигмы «Интеллигенция — народ (духовные пастыри и масса)» к модели «Народ и интеллигенция (мастер и подмастерье)». Но подобная эквилибристика понятиями мало что дает, и спектр определений интеллигенции слишком велик, чтобы выбрать одно их них. Последнюю по времени попытку дать интегральное определение интеллигенции предпринял профессор Виталий Тепикин в своих книгах Culture and intelligentsia (2012) и «Кристаллизация интеллигенции» (2015). Оно состоит у профессора Тепикина, как у Моисея, из десяти пунктов.
Это (1) передовые для своего времени нравственные идеалы, чуткость к ближнему, тактичность и мягкость в проявлениях; (2) активная умственная работа и непрерывное самообразование; (3) патриотизм, основанный на вере в свой народ и бескорыстной, неиссякаемой любви к малой и большой Родине; (4) творческая неутомимость всех звеньев интеллигенции (а не только художественной ее части, как многие считают), аскетизм; (5) независимость, стремление к свободе самовыражения и обретение ее самостоятельно; (6) критическое отношение к действующей власти, осуждение любых проявлений несправедливости, антигуманизма, антидемократии; (7) верность своим убеждениям, подсказанным совестью в самых тяжелых условиях, и даже склонность к самоотречению; (8) неоднозначное восприятие действительности, приводящее к политическим колебаниям, а иногда к проявлению консерватизма; (9) обостренное чувство обиды из-за невозможности реализации (реальной или кажущейся), которое иногда приводит к крайней закрытости интеллигента; (10) периодическое непонимание, неприятие друг друга представителями различных групп интеллигенции, а также единого отряда, что вызвано приступами эгоизма и импульсивности (чаще всего свойственными художественной интеллигенции).
Это определение Виталия Тепикина довольно популярно и часто цитируется в социальных сетях, где его пункт №3 (насчет патриотизма) обычно вызывает неприятие у молодых представителей креативного класса. В этом они не оригинальны: более ста лет назад один французский интеллигент по имени Гюстав Лебон, очень не любивший марксизм и пролетарский интернационализм, опубликовал книгу «Психология социализма» (1908), в которой среди прочего писал: «Нашим молодым интеллигентам не мешает серьезно задуматься… При несколько большей сообразительности они наконец поняли бы, что сохранить возможность мирно заниматься собственным “я”, которое им так дорого, они могут только тогда, когда будут немножко меньше презирать свое отечество и гораздо больше уважать армию, единственную его защитницу».