Не всякая власть готова к демократии демонстраций
Фото: Юрий Мартьянов, Коммерсантъ / купить фото
Не всякая власть готова к демократии демонстраций
Фото: Юрий Мартьянов, Коммерсантъ / купить фото
В ХХ веке демократию воспринимали как нечто, действующее через репрезентативные институты — парламенты: то есть считалось, что единый народ как-то транслирует свою волю через депутатов и политиков. Разумеется, такого в полноте своей никогда не было, но заявка на идеал мыслилась именно такой. Это было еще время, когда массы недавно получили право голоса и имели большой энтузиазм относительно своих возможностей, груз неудач отсутствовал. Но с 1970-х годов ситуация в демократических странах начинает серьезно меняться.
Что значит сегодня, что государство демократично? Раньше это значило одно: в государстве сидят специально выбранные (и переизбираемые) люди, которым народ поручил реализовывать свою волю. Именно такая формула до сих пор отражена в большинстве Конституций. Я хочу ее проблематизировать и доказать, что даже как идеал она больше не имеет никакого отношения к действительности.
Сегодня демократия на практике связана с тем, что есть некий народ — «демос», который может подавать голос вне существующих институтов (спонтанно) и при этом избегать репрессий. Наверное, самый простой пример демократии демонстраций можно обнаружить во Франции. Политическая культура этой страны такова, что там каждый месяц происходят небольшие демонстрации, а каждые год или два — большие, но при этом государство остается, существует и длит себя, по крайней мере, с 1958 года, когда произошла последняя конституционная реформа (или 1968–1969 годов, когда режим пережил попытку революции). Если на улицы выходят «желтые жилеты», президент Макрон встречается с их представителями (главная проблема была в том, что долго не могли этих представителей найти, но потом получилось). Утверждается, что в стране идет гражданский диалог, и так далее.
Я не говорю, что с самими демонстрациями не борются. Я лично присутствовал недавно во Франции, когда толпу протестующих забрасывали гранатами со слезоточивым газом: французские полицейские очень жесткие. Местами пожестче российского ОМОНа. Но парадокс в том, что, подавляя демонстрации, западные либеральные демократии открыто не борются с их зачинщиками, даже напротив — стремятся побыстрее найти последних, чтобы вступить в диалог и ввести ситуацию в легитимное поле. Российская же ситуация зеркальна.
Парадоксальное государство
Нам довольно сложно понять, что современный мир парадоксален и имеет мало общего с классическими учебниками по политологии.
Демократическое государство сегодня — это то государство, которое находится в постоянной конфронтации со своим народом. Раньше бы сказали, что уличные протесты, демонстрации — это признак сбоя в системе, сегодня все понятнее, что это и есть признак благополучия.
Когда западные страны кивают в сторону России, говоря, что в ней мало демократии, на самом деле они имеют в голове идеал демократии демонстраций.
Иначе довольно сложно доказать, что в России мало демократии. Выборы проводятся, есть Конституция, которая формально выполняется. Какие могут быть претензии? Россия и та же Белоруссия воспринимаются как «плохие ученики» Запада, потому что мало учитывают улицу, что лишний раз свидетельствует: мы все (весь мир) живем в условиях господства такого государственного режима, где реальное участие народа осуществляется через уличное присутствие, а не парламентскую репрезентацию (буквально — «переприсутствие»).
Строго говоря, большинству западных стран переход к демократии демонстраций дался легко: уровень консенсуса и толерантности в обществе позволял не доводить дело до открытого конфликта. Бельгийско-британская исследовательница Шанталь Муфф породила даже теорию агонизма (от слова «агон» — состязание в Древней Греции), согласно которой есть «антагонистические демократии» (вроде России в 90-е годы) и «агонистические демократии» (вроде Франции) и есть консенсусные квазидемократии, где по всем важным вопросам форсируется единодушие (например, экология и т.д.). Причем первые обречены, третьи несвободны, а вторые — идеальны и жизнеспособны. Сейчас ситуация меняется в США, и это очень интересно: консенсус исчезает, сможет ли либерально-демократическая система выжить в условиях нарастающего партийного антагонизма, наложившегося на нарастающую демократию демонстраций?
Но что важно понять про Россию и что многие западные исследователи в упор не хотят понимать: цена демократии демонстраций для нас потенциально очень высока. Потому что в обществе долгое время существовали серьезные конфликты: люди стреляли друг в друга, люди сидели в тюрьмах. Наши элиты боятся цветных революций, причем с основанием — они здесь не сумасшедшие. Мы можем спорить об этических последствиях их страхов, но в эмпирическом смысле все логично. Двигаться в сторону разговора с улицей, не имея дорожной карты по созданию «агонизма», способа установить консенсус, сложно.
К сожалению, у критических, антигосударственных движений во всем мире нет программы, нет ответа на вопрос, что делать в ситуации новой сложности. Как ни парадоксально, лево-либеральные движения сегодня имеют скорее охранительный характер, они требуют вернуть назад ту социал-демократию, которая была до 1970 года. Цитируя вновь популярного Маркса, скажу, что они восстанавливают «порядки, дух которых уже отлетел». Правительство, выражающее единую волю народа,— это фикция. Парадокс в том, что оно возможно только в том случае, если авторитарно подавлять и запрещать деятельность всех «популистов», что, в свою очередь, возможно только при наличии диктатуры. Мы снова приходим к парадоксу. На самом деле отсутствие образа будущего, анархистская повестка очень многих протестующих — отсюда. Они упираются в стену, потому что новые идеалы еще не сформулированы. Демократия демонстраций еще не осмыслена в качестве идеала, а главное — непонятно, как именно можно ее устанавливать или требовать в странах, где антагонизм слишком высок (потому что часто требовать ее равноценно требованию самоубийства государства).
Я не берусь оспаривать самый популярный сегодня лозунг у протестующих: дайте честные выборы. Конечно, вранье — это плохо, украденные голоса — очень плохо. Но есть тактика, а есть стратегия. Лозунг «честные выборы» очень завязан на народ: если ты считаешь, что выборы что-то изменят, ты делаешь ставку на граждан. Тут, во-первых, надо работать с народом, откуда уверенность, что большинство — на твоей стороне. Во-вторых, ты действительно думаешь, что волеизъявление раз в четыре — шесть лет для них — это достаточный уровень участия в политике? Прогресс во всех остальных социальных взаимодействиях (скорость переписки, онлайн-общения, заказов и проч.) ошеломляет, а для участия в политике будто бы достаточно уровня начала ХХ века… Снова парадокс! Задумывался ли кто-то, что сама конфигурация бюллетеней для голосования, где есть короткий вопрос и квадратик для проставления галочек, была придумана в расчете на малограмотных людей? При этом возможность честно раз в пять лет проставить такую галочку представляется сегодня якобы идеалом демократического участия. Разумеется, это не имеет никакого отношения к тому реальному запросу на демократизацию, который есть у народа.
В поисках идеала
Обложка книги «Будущее государства. Философия и политика» Артемия Магуна
Фото: Rowman & Littlefield International
Обложка книги «Будущее государства. Философия и политика» Артемия Магуна
Фото: Rowman & Littlefield International
Я бы сказал, что мы сегодня живем в отсутствие идеала государства, адекватного вызову времени. Наивные люди апеллируют к идеалам прошлого века, циничные полагают, что можно прожить вовсе без них. И первое, и второе весьма опасно. Да простят меня постмодернисты, но я скажу: идеалы очень важны, поскольку они легитимируют то, что происходит, одновременно являясь основаниями для его критики. И, наконец, люди худо-бедно стремятся к идеалу.
У России здесь очень интересная история. Принято считать, что государство у нас всегда было очень сильным, но оборотная сторона этого факта — практически полное отсутствие идеала государства в общественной мысли. Особенно примечательна здесь советская эпоха с ее тоталитаризмом. Я берусь утверждать, что сталинские репрессии — это прямое следствие отсутствия правильного идеала. Большевики видели парадоксальность и диалектичность государства, но делали из этого однозначный вывод: государство надо отменить, оно должно умереть. Строго говоря, Сталин получил власть там, где, по идее, не должен был ее иметь, он не мог чувствовать своей легитимности ни в качестве чиновника, ни в качестве руководителя бюрократии. Советский вождь живет в условиях перманентной необходимости отменять государство (не случайно репрессии означали еще и самоубийство бюрократии), соответственно, не имея ни почвы под ногами, ни оснований для собственной власти. В философском смысле именно это анархическое представление о власти ставило крест на всем советском проекте.
И это, конечно, повод задуматься о наших представлениях сегодня. Потому что цинизм, или наивный либерализм, или анархизм, господствующие не только в России, но и в мире, не очень-то дают понять, каким может быть государство и зачем оно вообще существует на свете (наследуя в этом смысле большевикам). Мы знаем, что среди лозунгов американских протестных движений обычный рефрен: «Отмените полицию». О`кей: отменяем полицию, а заодно и правительство, забираем у них деньги, вооружаемся и самоуправляемся — это, конечно, традиционная американская тема. Но даже для США сегодня она звучит как полное безумие. Идея о том, что демократические институты прорастают исключительно снизу, не выдерживает исторической критики. Спонтанные самоорганизованные группы возникают в ходе революционных событий, но в рутинной ситуации исчезают: люди не способны без некоего мобилизующего фактора участвовать в коллективном осуществлении власти. Все координационные советы, возникшие снизу и не образующие иерархий,— как роса поутру. Чтобы низовое участие состоялось, требуется постоянное усилие власти. Относительный успех цветных революций связан с тем, что они как раз обеспечивают единение низа и верха (пусть верха внеположного по отношению к государству, где идут протесты). В этом смысле критика демонстраций за то, что их кто-то направляет,— это просто критика того, что они хотят выжить и состояться.
Какой здесь вывод? Для государства старый как мир: если что-то нельзя запретить, то это надо возглавить. А вот для протестующих новый: государство, с которым борешься и которое ненавидишь, является необходимым условием твоего протеста и целью политики (если ты не хочешь, конечно, променять его на другое государство, но это не избавляет от проблемы — просто переводит стрелки). Демократия демонстраций требует не ослабления, а усиления роли государства, но в идеальной перспективе: это государство должно, с одной стороны, спокойно относиться к спонтанным волеизъявлениям народа, а с другой — еще и участвовать в создании низовых демократических структур. Это государство, что очень важно, должно даже допускать нарушение закона народом (потому что при спонтанном действии нарушения неизбежны) и, оставляя за собой право на насилие, максимально откладывать его применение во времени.
Варианты участия
Мой пафос заключается в том, что если нам не нравится текущая ситуация (в России, США или Европе), то, наверное, нужно объяснять, чего мы хотим, а не прибегать к охранительной риторике: верните, как раньше. Потому что ничего такого уж политически хорошего раньше не было, а что было, не работает в современном обществе.
Конечно, можно довольно долго тянуть статус-кво, основанный на пассивности масс. Но его ограничения очевидны: апатия населения сказывается на экономическом росте, творческих достижениях и даже военной силе. Не говоря уже о том, что в таком государстве, свободном от демократии демонстраций, рано или поздно случаются не демонстрации, а деструктивные бунты. Вторые от первых отличаются тем, что между «верхом» и «низом» уже нет и не может быть никакого контакта.
Чтобы уметь общаться со спонтанно участвующими в политике людьми, нужно для начала создавать какие-то полигоны, локальные сферы взаимопроникновения народа и власти.
Для России, с ее запросом на социальную справедливость и перераспределение благ, ценной тут могла бы быть социал-демократическая мысль. Скажем, привлечение людей (самых простых, случайно отобранных людей) к партиципаторному бюджетированию, то есть к совместной разработке кусочка муниципального бюджета. Такие эксперименты уже идут даже в России, но в очень малом масштабе. Другая понятная идея — создание неких комитетов самоуправления в фирмах, корпорациях. Речь не идет о полном разрушении капитализма, но все же о каких-то формах участия рядовых сотрудников в принятии решений, в повышении роли работников. Такие небольшие, контролируемые полигоны способны «откупорить» публичную сферу. Возможны объединения отдельных комитетов на уровне региона, города. Они вовсе не обязательно будут такими уж оппозиционными (если у тебя народ в целом не слишком оппозиционный). Для подобных экспериментов у России не самый плохой момент: мы еще не Белоруссия — это раз, и мы уже не наши 90-е годы — это два. Относительное затишье и аккуратный запрос на политическое участие (неаккуратный только у интеллигенции, у народа пока аккуратный) еще оставляют пространство для маневра. Это, конечно, оппортунистическая логика. В идеале же мы говорим об интеграции системы советов в конституционную власть: о том, что советы делегируют своих представителей ступенчато в советы более высокого уровня и в конце формируется общенациональный учредительный совет.
Власть сама пытается опереться на низовые движения и формирует их. Например, «Общероссийский народный фронт» и подобные провластные движения — это попытки российской власти играть в демократию более реалистического типа, чем представленная, скажем, в Думе. Но мы все понимаем авторитарную предзаданность подобных движений: в ОНФ берут только своих (это как бы расширенный вариант партии, а не учредительное собрание), его влияние на принятие решений — номинальное, и реальные сферы ответственности стремятся к нулю. Инструмент, который мог бы теоретически работать, в наших условиях неизбежно становится имитационным.
Демократическое государство в новых условиях отличается тем, что должно периодически, вне избирательного процесса, обращаться к той силе, которая его учреждает, контактировать с ней напрямую. Велик соблазн превратить все это в фейк и имитацию, но подобное лицемерие неприятно и уязвимо. Войти же в демократию демонстраций сразу, без навыка ею управлять — значит, быть еще более уязвимым, создавать режим крайне непрочный: массы быстро свергнут того самого лидера, который на них опирается (пример — Горбачев в 1991 году). Но остается вариант постепенного создания очагов, а затем институтов, спонтанной демократии внутри страны, с которыми будет налажен контакт, и тут есть над чем потрудиться как раз абстрактному сильному лидеру и новым конституционалистам.