Как утопия ушла в монастырь

С 816 по 836 год аббатом монастыря Санкт-Галлен (святого Галла) в Швейцарии был некто Гозберт. Для него был изготовлен так называемый санкт-галленский план (Codex Sangallensis), о чем свидетельствует посвящение на документе. По времени его аббатства он и датируется. Этот чертеж на пяти сшитых листах пергамента (общий размер 112 х 77,5 см) является первым известным нам планом средневекового монастыря. При этом он не соответствует Санкт-Галлену ни в какой момент его существования. Некоторое время он считался замыслом Гозберта, который не был реализован, но в 1979 году Уолтер Хорн показал, что это вообще не Санкт-Галлен. По его предположению, это копия схемы идеального монастыря, созданной в Ахене при императоре Людовике Благочестивом в 816 году. Она создавалась как дополнение к уставу святого Бенедикта Нурсийского (ок. 530), составленному им для Монтекассино и ставшему образцовым уставом западного монашества.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Санкт-галленский план — очень структурированное поселение, объяснение к плану включает в себя 333 помещения для разных функций, и когда историки архитектуры говорят о том, что проблема функционального зонирования города не осознавалась до наступления Нового времени, это очевидная условность. В принципе этот план является переосмыслением римского военного лагеря, известного при каролингском дворе в Ахене по описаниям Иосифа Флавия, возможно, Полибия, и в наиболее подробном виде — у Псевдо-Гигина в трактате «Об устройстве военных лагерей». Эта связь понятна, поскольку святой Бенедикт определил монастырский устав как «lex sub qua militare vis» (закон для военного соединения). Отличия понятны тоже — братство отличается от когорты. План включает в себя жилую зону (дормитории отдельно для монахов, послушников, рабочих и гостиница для гостей монастыря), трапезные и общественные пространства (клуатры для монахов и для гостей), храмовый комплекс и казну, административную зону («дом аббата», представляющий собой городскую виллу с клуатром), зону ученых занятий — библиотеку и скрипторий, больницу и отдельно операционную и аптеку, производственную зону — кухни, пекарни, пивоварня, мастерские, а также сады, склады и конюшни. Эрнест Борн, архитектор, помогавший Уолтеру Хорну в исследовании санкт-галленского плана, подсчитал, что в таком монастыре могут жить 110 монахов, 115 послушников и 150 рабочих (гости и крестьяне не считаются). Устав святого Бенедикта дает достаточно определенные представления о том, как это сообщество жило и управлялось.

Я испытываю известные затруднения, помещая Санкт-Галлен в контекст европейской утопии. Тысячи монастырей были построены в реальности и существуют по сию пору, и никто никогда утопией их не называл. Правда, санкт-галленский план в реальности не воплощался, это идеальный монастырь, но, скажем честно, скорее образцовый, чем утопический. Но образцовый монастырь так разительно похож на последующие утопии, что трудно отделаться от ощущения, что он был их прообразом. Не только утопий Кампанеллы или Андреа, но и последующих индустриальных. Как показал Макс Вебер (а вслед за ним ту же мысль развил Льюис Мамфорд), средневековый монастырь с его хронологической дисциплиной стал прообразом для современного производства и превращения поселения и машины в единое целое.

Можно определенно утверждать, что монашество — это восточная идея. Антоний Великий (III век), который считается основателем христианского монашества, следует традициям иудейского отшельничества, но он живет один, у него нет ни братии, ни слуг — он живет своим огородом и подаянием. От него идет традиция христианских «еремитов», отшельников. Основателем киновийных (общежительных) монастырей считается святой Пахомий (IV век). Однако он тоже отшельник, к нему пришло несколько учеников, и он посчитал правильным выстроить для них общий дом (до своего духовного подвига он был солдатом, и казарма, вероятно, была для него естественным решением). Василий Великий (умер в 379 году) также вначале идет по пути отшельничества, вокруг него селятся последователи и ученики. Строгим у него является требование труда, а общежитие необязательно, из монастыря можно удаляться и возвращаться назад. В этом монашестве главными являются идея аскезы, отказ от мира, поэтому никакого смысла специально оговаривать отсутствие собственности нет: нет устава, где это требуется. Стоит заметить, что православное монашество, исходящее из этих традиций, до реформ Сергия Радонежского допускало и отсутствие общежития, и различный имущественный статус монахов.

Это несколько отличается от идеального монастыря Бенедикта Нурсийского. Среди правил его устава (всего их 72) обратим внимание на категорическое требования отказа от собственности, заповедь общежития, совместные трапезы и требование внимать духовному чтению помимо молитв. Из практик бенедиктинцев отметим, что, хотя устав прямо требует физического труда, эти монастыри на всем протяжении своего существования предполагали наличие слуг — сервов.

Всего этого нет в таком виде в восточных практиках, но есть в другом источнике — утопии Платона. Именно там воинам и философам категорически запрещено иметь частную собственность. Не могут они иметь и собственного дома, а должны спать в одном помещении. Платон ввел в своем государстве обязательные сисситии — совместные трапезы, которые вообще-то не так уж способствуют духовному единению людей (достаточно упомянуть школы, казармы и тюрьмы, где эта практика сохранена), но несут в себе преемственность от Спарты, которую он очень ценил. Наконец, философам там вообще запрещено заниматься чем-либо, кроме как размышлениями о Благе и Справедливости.

Я рискну высказать предположение, что специфика латинского монашества определяется соединением идеального государства Платона и восточных практик отшельничества. Это разные идеи, они могут противоречить друг другу. Так, отшельническое требование молчальничества входит в противоречие с обсуждением философских предметов и обучением послушников и мирян.

Никто из основателей монашества не упоминает «Государство» Платона. Текст его в Европу, где все меньше знали греческий, вернулся гораздо позже, в эпоху Ренессанса. Но основной корпус представлений Платона входил в круг знаний любой даже не философской, а грамматической или риторической школы и воспроизводился сам собой. Формула платоновской утопии — чтобы достичь Высшего блага (справедливости), город (государство) должен запретить частную собственность, семью, ввести совместное проживание и совместные трапезы (воинов) и предоставить власть философам. При всех отличиях это подозрительно близко к принципам святого Бенедикта.

Соединение монашеского отшельничества с платоновским государством произошло на Западе, но не произошло на Востоке, где говорили по-гречески и не забывали о Платоне,— почему? Тут стоит обратить внимание на одну историческую особенность латинских монастырей. На Востоке монастырская культура противостояла империи, принявшей христианство в качестве государственной религии. Симфония государства и церкви иногда может, как мы знаем, достаточно сильно смущать душу христианина. Пафосом ухода от мира здесь скорее было отрицание. Сохранением античного наследия, в том числе Платона, занималось государство, не слишком удачно (Европа получила античное наследие не от Византии, а от арабов), но все же занималось. Хотя бы потому, что люди, получившие классическое образование и происходившие из влиятельных семей, скорее становились чиновниками, чем монахами, в монастыри шли другие. Святой Бенедикт родился около 480 года, а в 476-м Одоакр, вождь германцев, низложил последнего императора Рима Ромула Августа. Бенедикт, по преданию, происходил из сенаторского рода Анициев, получил блестящее литературно-риторическое образование, а потом бежал от соблазнов Рима в дикое место Субьяко. То есть желание оставить мир у Бенедикта и отставного солдата Пахомия сходны, но в остальном это сильно различающиеся ситуации.

«Отличительною чертой монастырей IV–V и следующих веков можно считать аристократизм их состава и, во всяком случае, если не численное, то моральное преобладание высших классов общества»,— писал Лев Карсавин в книге «Монашество в Средние века». Это монахи-аристократы (поэтому в монастырях с самого начала и предусмотрены не только послушники, но и сервы); не столько они отрекались от мира, сколько мир отрекался от них. Не теряя собственно христианского содержания, ранняя монастырская культура Запада вместе с тем имела свою специфическую задачу — сохранение римской образованности.

А она и сама по себе в позднеримские времена ставила перед собой скорее задачу сохраниться, чем развиваться, а если развивалась, то больше размывалась. Митраизм, герметические традиции, вера в метемпсихоз и астрологические прогнозы становится вполне обыденным интеллектуальным арсеналом вполне образованных людей. Когда вы читаете Тацита (I век), он предстает перед вами вполне рациональным современным человеком с острым чувством трагизма судьбы и тонким пониманием психологических мотиваций, которые оказываются главной силой политической истории. У его наследника и не менее блестящего историка Аммиана Марцеллина (IV век) в качестве той же силы выступают ведьмы, наговоры, приметы, положения звезд и т. д.— диалог высокой интеллектуальной традиции с перлами народной мути, как мы знаем по опыту социальных сетей, довольно губителен.

Последний античный утопический проект, о котором мы знаем,— это идеальный город Плотина, и, надо признать, знаем мы о нем не много. Плотин был тончайшим метафизиком (и, по мнению современников, магом, владевшим египетской техникой оживления статуй и изгнания злых духов), тексты его (точнее, лекции), собранные Порфирием Тирским в сборник «Эннеады», посвящены Единому, Душе и Уму, про город там нет ни слова. Но тот же Порфирий говорит:

«Император Галлиен и его жена Салонина относились к Плотину с большим уважением, он же хотел использовать их дружеское расположение для одного доброго дела. В Кампании, говорят, был некогда город философов, впоследствии разрушенный; Плотин просил императора восстановить этот город, присовокупить к нему окрестную землю и основать там государство, в котором бы жили по законам Платона; назвать же город он хотел Платонополь; в этот город Плотин и сам обещал удалиться со своими учениками. Это его желание вполне могло исполниться, если бы некоторые императорские советники то ли из зависти, то ли из мести, то ли из-за каких-то других недобрых побуждений этому не помешали».

Комментируя это сообщение, Джон Рист, автор прекрасной монографии о Плотине, пишет:

«Почему предложение Плотина было отклонено? Вероятно, не из-за махинаций придворных, но по причине невозможности практической реализации. Едва ли удалось бы найти достаточное количество ветеранов римской армии, которые бы согласились жить по платоновским законам. Ведь несмотря на то, что Порфирий употребил слово „удалиться", Плотин стремился основать город, а не монастырь. В городе должны быть граждане, которыми могли бы быть ветераны и члены их семей, и правительство. И в случае применения платоновских законов, кем бы были Плотин и его приверженцы? Возможно, схема была не до такой степени неразумной, как это кажется на первый взгляд, тем более что среди друзей Плотина было немало сенаторов, однако вероятность неудачи была велика».

Мне кажется, напротив, что слово «удалиться» здесь имеет решающее значение, и в этом новация Плотина. Все, что мы знаем о нем (а это человек, друживший с сильными мира сего, но тщательно избегавший политической деятельности), говорит против того, что Платонополис — это город, в котором философы управляют остальным населением. Не в этом их жизненная задача. Империя катится в пропасть, философы это видят совершенно отчетливо, но сделать не могут ничего; Платонополис — это скорее именно мечта об убежище, город философов, где кроме них никто не живет. Что-то вроде Касталии Германа Гессе или, скажем, виртуального поселка либералов, где люди в стороне от духовных скреп философствуют о диалектике транзита из стагнации в варварство.

Плотин вряд ли впечатлял святого Бенедикта, который при всей образованности был человеком суровым и практическим. Однако Аврелия Августина, его предшественника в деле основания латинского монашества, привело к Христу именно чтение Плотина, о чем он прямо говорит в своей «Исповеди». Его главное сочинение — «О граде Божьем» — при некотором насилии над материалом тоже может рассматриваться в ряду утопий, но оно точно не является рецептом реального действия, построение града Божьего на земле — это ересь хилиазма. А вот в реальности, в Гиппоне, он в своем доме создал монастырь. Как отмечает исследователь происхождения устава святого Бенедикта Карл Пейфер: «Основные правила были такие же, как на Востоке или в Европе, тем не менее особое настроение отличало монашество Августина. Его забота о высоком духовном состоянии общины выражалась в пристальном внимании к отношениям между братьями, в то время как египетская традиция больше сосредоточивалась на отношениях каждого человека с Богом». По мысли Пейфера, эти принципы определили в скором будущем устав святого Бенедикта. Мне кажется, они и определяли жизнь идеального монастыря, строения которого зафиксированы санкт-галленским планом. Августин требовал общежительства, запрета на собственность, активной проповеди и обучения и, естественно, отказа от семьи, который он считал обязательным условием не только монашества, но и священства — от него идет правило целибата. Нет только совместных трапез. Но я думаю, этот человек точно не мог не понимать, как его заповеди соотносятся с утопией Платона и с высокой долей вероятности — Платонополисом. Он не просто читал Плотина, до своего обращения в христианство он входил в круг неоплатоников, где жизнь и идеи Плотина постоянно обсуждались.

В 1923 году Владимир Святловский составил «Каталог утопий», где насчитал их 1850. За прошедшие 100 лет, учитывая развитие жанра научной фантастики, добавилось, полагаю, примерно столько же. Утопия сопровождает европейскую историю мысли от Платона до ХХ века, но есть перерыв на Средние века. Разумеется, если не считать средневековыми утопиями народные «хождения в тридевятое царство» или манифесты ересиархов — но это маргинальные жанры. Официальная христианская культура от утопии странным образом отказывается. Странным, поскольку это эпоха достаточно напряженных духовных исканий. Можно думать, разумеется, что утопия умерла и потом возродилась в соответствии с идеей Ренессанса. Но мне кажется, она просто ушла в монастырь.

Она ушла в монастырь тогда, когда разрушилась империя и весь мир покатился к концу. Вместо политики тупое насилие, вместо знания тупое невежество — собственно, заканчивалось все, чем живет образованное сословие. Как говорит в одной из своих проповедей Григорий Великий, первый монах-понтифик и автор жития святого Бенедикта: «Что может нас радовать в этом мире в такое время? Повсюду мы видим скорбь, повсюду слышим жалобы. Города разрушены, крепости снесены, поля опустошены, земля разорена. Селения безлюдны, в городах осталось немного жителей, но даже эти жалкие остатки человечества ежедневно сокращаются. Бич небесного правосудия не перестает работать, потому что не вызывает никакого покаяния. Мы видим, как одних лишают свободы, других калечат, третьих убивают. Что же, братья, может радовать нас в этой жизни? Если мы любим такой мир, мы любим не наши радости, но наши раны».

Люди, не востребованные в новом мире варварства, не то что совсем исчезли — они переселились в наследие Платона. Они отказались от дома, семьи, собственности, они жили по уставу из 72 основных правил, не считая дополнительных в каждом монастыре. Утопия стала их повседневностью, и потому не было нужды ее придумывать. Они эмигрировали в утопию и оттуда от всего сердца выражали презрение нынешнему миру. Не то чтобы это их совсем не испортило, вышли они из этой истории в состоянии далеком от того, в каком входили. Но все-таки вышли. В истории бывают моменты, когда образованное сословие победить не может. Важно, однако, сохраниться.