Режиссер Василий Бархатов выпускает на знаменитом фестивале в Брегенце оперу «Сибирь» (1903) Умберто Джордано. Музыкальным руководителем постановки является Валентин Урюпин, главный дирижер «Новой оперы», который встанет за пульт Венского симфонического оркестра. В главной партии Стефаны — сопрано Амбер Брейд, партию Василия исполнит солист Мариинского театра, тенор Александр Михайлов. Василий Бархатов рассказал Владимиру Дудину о том, как в его жизнь вошла «Сибирь» и зачем ему понадобилось сочинять новую героиню.
Василий Бархатов
Фото: Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ
Василий Бархатов
Фото: Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ
— Кто предложил вам покорить «Сибирь» Умберто Джордано — территорию, толком не изученную оперной публикой ни в Европе, ни в России?
— Когда-то давно я впервые услышал это произведение в «Геликон-опере». В мое сознание буквально врезалось несколько мощнейших сцен из него. Об этой очень субъективной и эмоциональной истории, такой попытке итальянца написать русскую народную оперу, мне сразу захотелось узнать как можно больше, захотелось разобраться.
— И что удалось узнать?
— Я выяснил, что сам Джордано считал ее своим шедевром — именно «Сибирь», а не более известные нам «Андре Шенье» или «Федору». Меня позабавил факт, что ее премьера в Ла Скала в 1903 году прошла вместо премьеры «Мадам Баттерфляй», которую Пуччини не успел закончить в срок, и на эту дату поставили новый опус Джордано, написанный, кстати, на либретто того же Луиджи Иллики. Ориентальная экзотика Японии в одночасье поменялась на холодную экзотику Сибири. Джордано до конца своих дней не смог принять, что его «Сибирь» так и не стала популярной. Ее последнюю редакцию он осуществил за год до смерти, чтобы еще раз сверить свои впечатления. Все это я узнал и забыл. И вдруг несколько лет назад мне позвонила Элизабет Соботка, интендант фестиваля в Брегенце, сказала, что они собираются ставить «Сибирь», не знаком ли я с ней, на что я ответил, что знаю эту оперу. «Откуда?!» — удивилась она. «Есть такой театр "Геликон-опера", который знает все»,— ответил я. Так и пришел ко мне этот челлендж.
— А чем вас лично так зацепила эта партитура?
— Русского слушателя может слегка оттолкнуть в ней некий очевидный туристический маршрут, эдакие «матрешка-балалайка», по которому изучал Россию Джордано. Там есть и «Боже, Царя храни», и хор каторжников «Эй, ухнем» с итальянским, соответственно, текстом. А украинская народная песня «Пiдманула, пiдвела», 150 куплетов которой мы знаем благодаря советской эстраде, превращена там в драматический хор во втором акте. Но знаете, как это бывает — любой зазевавшийся турист, идущий сначала слепо по протоптанной туристической тропе, в какой-то момент случайно сходит с этого маршрута и вдруг открывает для себя сильные, неожиданные и глубокие моменты в ментальности, в локальных вещах. С Джордано это тоже произошло. В моем режиссерском сценарии возник образ женщины, заимствованный из второго акта, из партии Девочки, ищущей с братом своего отца. Мне был нужен какой-то персонаж, который проделал бы тот же путь, что и у главных положительных героев Джордано.
— То есть понадобился своеобразный гид по неизвестной опере?
— В каком-то смысле да, проводник с таким же субъективным и по-хорошему наивным взглядом на эти исторические события. Так у меня сочинилась пожилая женщина из Рима, отправившаяся в Россию в 1990-х годах, чтобы найти на территории сибирского лагеря, из которого ее успели вывезти, могилу своих родителей. Она жила в Италии, все у нее сложилось хорошо, и последнее, что она хотела бы успеть сделать в своей жизни, когда у нее появилась такая возможность,— привезти прах своего старшего брата и найти могилу. Для постановки мы даже снимали кино, road movie, и в Петербурге, и в глубинке. С помощью технологий кино в спектакле меняются пространства декораций, эта героиня попадает сперва в советскую квартиру, которая постепенно превратится в салон начала ХХ века. Третий акт происходит в ее воображении — это ее представление о сибирской каторге. В финале оперы два этих хронотопа — 1990-е и начало ХХ века — соединятся: она наконец находит то место, где погибла при попытке бежать мама и чуть позже скончался ее отец. Свою миссию женщина считает выполненной. Этот эпизод я воссоздал из моего личного опыта. Когда я ставил небольшой спектакль в Иркутске, я спросил тогда у горожан, где же могила декабристов, на что получил ответ, что вот здесь были могилы, а теперь на этом месте — детский сад с плохо выкрашенной оградой. Я смотрел на эту ограду, качельки, детей в песочнице и понимал, что двумя метрами ниже находятся кости декабристов, история все проглатывает и перемалывает. И усматривал в этом нехитрый символизм: на месте декабристов построен детский сад, жизнь продолжается, декабристы сделали свое дело, теперь отдыхают ниже в земле.
— Эта итальянка поняла что-то о России?
— В тот момент, когда она заходит в архив, слышит хор каторжников за сценой, разглядывая полки с тысячами личных дел, после чего один из героев подытоживает: «Questa e la Siberia» — «Вот это Сибирь». Каждая папка — символ человеческой жизни. Сибирь — не кедр, медведь или тайга с шишками, а вот эти дела.
— Как чувствует себя сегодня русский режиссер, ставящий в Европе оперу про Сибирь?
— Лично я не сталкивался ни разу ни с каким негативом по отношению к себе, своей национальности. Скорее, наоборот, все театры, директора там пытаются твердо и уверенно нести мысль о том, что русские режиссеры и певцы — это одно, а русское правительство — это несколько другое.
— Певцы не строптивые?
— Мне очень повезло с кастом. Главную партию Стефаны поет Aмбeр Брейд — канадка, которая была невероятной Саломеей в спектакле Барри Коски. Солист Мариинского театра Александр Михайлов, тенор, поет партию Василия. А главный баритон — главный плохой герой в этой истории — Скотт Хендрикс, которого наш слушатель в Петербурге помнит как графа ди Луну в «Трубадуре» в постановке Чернякова. Так что, если что-то будет непонятно и плохо, виноватым можно считать только меня.
— Ваш спектакль, судя по описанию, технически сложный. Вам ни в чем не отказывали?
— Ни в чем. Особенный плюс работы на этом фестивале заключается в том, что на этой сцене (сцена брегенцского Фестшпильхауса.— “Ъ”), кроме моего спектакля, этим летом нет других спектаклей, то есть я с первой же репетиции работаю не в выгородках, а в реальных декорациях, с поставленным светом. Даже очень точные выгородки не могут учитывать всех тонкостей замысла, моментов реальной архитектуры задуманной декорации. Когда после работы с выгородками переходишь в зал к большой полноценной декорации, многие детали репетиций могут исчезнуть бесследно. Когда же ставишь мизансцены в реальных декорациях, качество работы невероятно повышается. К сожалению, такое фактически невозможно в репертуарном театре.
— Как вы в ближайшие годы планируете работу?
— В новом сезоне я буду плотно занят в Европе, где мне предстоит осуществить несколько постановок, ряд которых был перенесен с прошлых лет в связи с локдаунами. После «Сибири» у меня будет немного времени на отдых, подготовку следующих премьер и поездку на Зальцбургский фестиваль — посмотреть тамошние премьеры. В августе начну репетировать «Летучего голландца» в Дюссельдорфе, потом — готовить «Чародейку» во Франкфурте-на-Майне. Зимой отправлюсь работать над «Симоном Бокканегра» в берлинской Deutsche Oper, премьера которого не состоялась в 2020 году по техническим причинам. Потом «Сибирь» переедет в Бонн, поскольку это копродукция. И завершится сезон «Идиотом» Вайнберга в Театре ан дер Вин с Натальей Павловой в партии Настасьи Филипповны и Дмитрием Головниным в роли Мышкина.