Перед концертом руководитель ансамбля Organum МАРСЕЛЬ ПЕРЕС побеседовал с СЕРГЕЕМ Ъ-ХОДНЕВЫМ.
— Человеку неискушенному записи Organum кажутся совершенно не похожими на привычное григорианское пение: непривычная стилистика, обилие орнаментации.
— Это какая-то коллективная амнезия. До XIX века, когда григорианское пение стали реформировать и унифицировать, украшения и орнаменты были вполне привычными вещами. А французские исполнители этим традиционно славились еще со Средних веков, и не случайно же Бах мастерство орнаментации изучал, копируя именно французские образцы.
— Получается, что эта традиция просто прервалась?— Да, и не в последнюю очередь из-за того, что на смену певчим, канторам пришли профессиональные приходские хоры, носители светского взгляда на церковную певческую традицию.
— А как формировались те певчие?— Вплоть до XIX века у них было вполне фундаментальное образование, они с восьми лет учились в школах при соборах. А после революции и наполеоновской эпохи, когда национальные традиции церковного пения стали переосмысляться, модернизироваться, постепенно дошло до того, что традиция этих канторов стала восприниматься как диковина, как что-то упадочное даже. Но в сельских общинах, где поглуше, она держалась до середины ХХ века. Двое участников Organum, кстати, как раз из таких певчих.
— А что же с более древними, уже вышедшими из употребления распевами — беневентанским, мозарабским, амброзианским? Как возможно было их реконструировать?
— В этих видах хорала сохранились памятники с параллельными текстами, греческим и латинским. А греческая традиция не подвергалась такой радикальной реформации, как западная. Греческие исполнители сохранили в живом виде многие вещи, которые в "мертвых" памятниках не фиксируются: вопросы темпа, акцентуации, голосовых ходов, трактовки интервалов — все то, что я называю музыкальной фонетикой.
— Всегда ли возможно провести такие аналогии?— А это больше чем аналогии. Это своего рода музыкальная археология, которая позволяет приблизиться к пониманию процессов, стоявших в самой основе формирования христианской церковной музыки. Именно процессов — это они были общими, а сами явления, конечно, многообразными в силу разнообразия местных культур. Такой подход позволил добиться, я бы сказал, чуда. Человек, который слышит впервые византийское пение и григорианский хорал, не почувствует в них ничего общего. Но, исследуя те процессы, о которых я сказал, можно открыть в них общую жизнь. Это важно и для сегодняшнего дня, и для будущего.
— Что именно это может дать будущему?— Задача ученых моего поколения — создание нового теоретического инструментария, который изменил бы подход к историографии церковной музыки. Важно осознать эту общность развития, движение исконного ядра, которое пришло с Ближнего Востока, потом перешло в Грецию и во взаимодействии с греческой культурой, причем с ее местными разновидностями, разошлось по Средиземноморью, а потом и по Европе. Это во многом похоже на развитие языков. Понимаете, можно рассматривать песнопение как музыкальную форму, а можно как действо, акт, в котором есть социальные, культурные и прочие аспекты. История музыкальных форм существует. А вот историю церковного пения как акта еще предстоит написать.
— Может ли все это реализовываться не только в исполнительской, но и в литургической практике? Условно говоря, может ли это привести к пересмотру соответствующих норм?
— Ну, лично мне-то, может быть, хотелось бы, дело только за решением церкви. В начале ХХ века ведь был конфликт между приверженцами живой традиции и желающими создать новую унифицированную традицию. А после II Ватиканского собора все изменилось: богослужение хотели сделать более доступным, с национальными языками и так далее. Как ни странно, сейчас все больше людей хочет вернуться не к условной норме, а к источникам, к традиции, к местным школам: в этом ведь есть свой потенциал доходчивости.
— Приложимы ли ваши установки к славянской и русской главным образом церковно-музыкальной традиции?
— В славянской традиции я не специалист. Но мне кажется, что мои концепции тут вполне приложимы, потому что есть все те же условия. Есть монодическая традиция, сохранившаяся у старообрядцев, есть полифоническая традиция. Есть открытость внешним влияниям, не говоря уже о прямой связи с византийской традицией. Славянский мир многому мог бы научиться, сопоставляя развитие своей музыки с тем, что выявляется в истории латинской литургии. Но и ученые вроде меня могли бы многому научиться от славянской традиции, в которой неизбежно сохранились элементы, которые не сохранились нигде больше.