Спор между своими

В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит новая книга историка Владислава Аксенова — о том, как проявлялись патриотические чувства во время войн и конфликтов, которые вела Россия, начиная с 1812 года и вплоть до Октябрьской революции.

Текст: Юрий Сапрыкин

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Книга Владислава Аксенова (его имя нам знакомо по монографии «Слухи, образы, эмоции») приносит два переживания: утешение и раздражение. Утешение — потому, что все уже было. Для каждой детали нынешнего публичного пространства, какой бы потрясающей и шокирующей она ни была, найдется свой исторический аналог. Предмет книги — войны, которые Россия вела на ближних рубежах 100 или 200 лет назад, вернее, сопровождавшая их общественная реакция, и аналогий здесь несметное множество. К каждой болевой точке автор прикладывает исторический анестетик: смотрите, то же самое было в письмах Вяземского, или в статье «Русского вестника», или в сводках с фронта в Галиции… А раздражение — потому, что исторический урок, как ни посмотри, остается невыученным, мы движемся по кругу, где разложены все те же грабли, сколько можно-то!

Цензор Александр Никитенко фиксирует умонастроения последних лет николаевского правления: «Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет без науки и искусства». Писатель Михаил Салтыков-Щедрин в дни польского восстания язвит над публикой, избегающей собственного мнения по поводу текущих событий: «Любите отечество и читайте романы Поль де Кока — вот краткий и незамысловатый кодекс житейской мудрости, которым руководствуется современный благонамеренный человек». Начальница Института благородных девиц Мария Казем-Бек на волне патриотического подъема в начале Первой мировой рассуждает в дневнике об особой миссии русского народа: «Мы докажем, что, только умирая, можно жить по-Божески; что западное "уменье жить" есть мертвящее начало, а наше "уменье умирать" — животворит!» Диапазон реакций на каждый новый военный конфликт — от преждевременного прославления будущих побед до пожеланий поражения собственному правительству — выглядит так, будто листаешь последние обновления телеграм-каналов; аналогии настолько нарочиты, что хочется уже почувствовать разницу: если все повторяется, что же меняется?

Меняются идеи. За проявлениями страха, восторга или апатии, сопровождающими очередную войну, стоят нарративы, которые эту войну готовят и объясняют, и вот они бывают разными. Представление о «польском вопросе» как о центральном для российской государственности (в середине XIX века). Страх угрозы с Востока (начало XX). Панславизм — то есть идея исторического единства славянских народов, которые должны вновь объединиться под началом России (более или менее весь период от начала правления Николая I до Октябрьской революции). «Семь внутренних морей и семь великих рек... / От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... / Вот царство русское... и не прейдет вовек...» — стихотворение Тютчева 1848 года сегодня вряд ли вдохновит даже самые горячие головы, а в момент написания такая постановка вопроса была вполне легитимна и на многое влияла.

Идеи историчны, представления о геополитике изменчивы, военная экспансия обосновывается то восстановлением исторической справедливости, то экономическим расчетом. Все и всегда по-разному, и только проявления патриотических чувств похожи, неважно, воюем ли мы сегодня вместе с Францией и Турцией или против них: все это заставляет искать корни патриотизма в каких-то глубинных пластах, которые историческим изменениям не подвержены.

Например, в психологии: автор настойчиво подводит нас к мысли, что патриотизм — это комплекс чувств, обусловленный психологическим складом человека. Люди бывают разные, отсюда и множественное число («патриотизмы») в заглавии. Одним дай только повод, чтобы создать себе образ врага и направить на него всю агрессию; это прекрасное средство от неуверенности и душевного неустройства. Другие будут мучительно переживать за людей, которые страдают и гибнут; это обусловлено повышенным уровнем эмпатии. Сплочение вокруг флага, расчеловечивание противника, угрюмое «всепропальщичество», уход в благотворительность и «гуманитарку», равно как способность не поддаваться вихрям эмоций и трезво анализировать происходящее,— по этим реакциям можно составить что-то вроде психологического теста; каждая из них обусловлена какой-то психологической наклонностью. Кто-то ищет защиты, кто-то пытается загладить неуверенность, или выплескивает накопившуюся агрессию, или сочувствует тем, кому плохо. В минуты патриотического подъема каждый проявляет то, что в нем уже заложено: под таким углом все реакции становятся если не оправданы, то объяснимы.

Из этого следуют две вещи. Если проявления патриотизма привязаны к человеческой психологии, они не могут быть «неправильными» — до той поры, пока за патриотическими лозунгами не скрывается обыкновенный цинизм или людоедство. И второе. Патриотические чувства — сильнодействующие и ужасно заразительные, они делают людей, им подверженных, легким объектом манипуляций и заставляют их терять контакт с реальностью. Какими бы благородными порой они ни были, симпатии автора безусловно на стороне тех, кто способен не терять голову и сохранять разумную трезвость.

С другой стороны, из рассыпанных по книге аналогий следует, что сохранить ее удавалось мало кому: эмоции захлестывают, и это одна из исторических констант. Их спектр более или менее универсален, в похожих обстоятельствах проявляется одинаково, он даже не особенно привязан к специфическому «культурному коду» — как следует из соответствующих глав, в Германии в начале Первой мировой происходит примерно то же самое. Но аналогии — опасная штука: ощущение, что мы переживаем новый 1904-й или 1914-й, создает свой горизонт ожиданий, который не обязательно стыкуется с реальностью. Еще раз: а что изменилось, даже если касаться не сферы политики, а только области чувств?

Пожалуй, в первую очередь вот что. Волна патриотических эмоций, захлестывавшая наших прадедов, передавалась через газеты, манифестации и сарафанное радио; меж тем телевизионные ток-шоу и социальные сети способны запускать эту волну с гораздо большим эффектом. Чтобы разгонять ее и поддерживать на нужном уровне, никаких сверхусилий не нужно, разве что точечные вбросы,— в целом публика справляется с этим сама, наверняка в скором будущем ее поддержит специально обученная нейросеть. Все неоднократно описанные сетевые феномены — и замыкание в герметичных информационных пузырях, и постоянные срачи по мельчайшему поводу, и кампании спонтанно-коллективного осуждения тех, кто неправильно скорбит или радуется,— как будто специально сконструированы, чтобы поддерживать температуру эмоций на точке, близкой к кипению. Причем каждый сетевой субъект может годами блуждать в эмоциональном тумане, бесконечно переживая неизбежную победу, или неминуемое поражение, или неизбывную неоднозначность — и при этом искренне полагая, что только люди со схожим образом мысли находятся в контакте с реальностью, остальные пребывают в «манямирке» и «мире розовых пони». И образ врага, который должен быть повержен или как минимум обезврежен, создается не где-то в глубинах коллективного бессознательного — он всегда прямо перед глазами, на экране, в ленте, в комментариях. Любая война рано или поздно заканчивается, возможно ли в такой информационной среде перемирие в головах — вопрос открытый.

И все же книга Аксенова многое расставляет по местам. Коллективная вина — не наказание вроде репараций или санкций, но что-то вроде общей работы над ошибками, «результат усвоения исторического урока». Позиция «права или не права, это  моя страна» уже содержит скрытое признание неправоты — и одновременно попытку вытеснить порождаемый ею конфликт. Апелляция к историческим обидам и оскорбленному национальному достоинству сама по себе опасна — хотя бы тем, что ею можно оправдать любое политическое решение. Еще одна опасность — в накапливающемся взаимном недоверии, которое ведет к эффекту «самосбывающегося пророчества»: ожидание того, что противник учинит некую вредоносную штуку, создает ситуацию, в которой он действительно ее учинит. История ничему не учит — но историк все же способен расставить флажки и предупреждающие знаки: осторожно, здесь лежат давно знакомые грабли, а этих крутых поворотов, напротив, не стоит бояться. Возможно, при заходе на очередной исторический круг эта разметка еще понадобится.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram