Гибель на полустанке

В последней из трех книг Владимира Сорокина о докторе Гарине следует неизбежная гибель единственного героя трилогии, который для автора не может считаться лабораторным объектом. Она нужна для того, чтобы в новой реальности для читателя далекое и страшное будущее обратилось тем, чем оно, по мнению Сорокина, было на самом деле,— недалеким прошлым, историей, наследием, считает Дмитрий Бутрин.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

По нынешним временам рекомендовать «Наследие» Владимира Сорокина читателям — дело несложное. Для тех, кто начал с сорокинской «Метели» в неправдоподобно далеком 2010 году и продолжил «Доктором Гариным» в 2021-м, узнать, чем закончилось дело, все равно необходимо. Да, в общем, ничем не закончилось, история даже с гибелью одного из действующих лиц не заканчивается, хотя и имеет начало. Оно есть в «Наследии»: пара детей-альбиносов, вечно живущих в мире, в котором нет времени, поскольку это мифологическое время, «время сновидений» по Стэннеру, живут в романе именно в этом времени — то ли в виде книжных персонажей, то ли наяву, на деле неважно. Ядерной зимы не состоялось, хотя в хронотопе «Наследия» опять зима, как всегда — зима, самое русское время года: и жизнь, и текст будут продолжаться на русском, китайском, французском, алтайском, казахском и прочих ныне существующих и будущих языках.

Впрочем, и вне рамок трилогии «Наследие» — роман, идеальный для того, чтобы вернуться к текстам Владимира Сорокина 10–20-летней давности и даже далее.

Сразу ко всем — в тексте относительно мало разве что голубого сала, если не считать сам текст созданным из этой неизменяемой временем материи (если кто запамятовал — материи из одноименного романа Сорокина 1999 года), ну и ранних, еще советских романов — но не рассказов. Как и в первых двух текстах трилогии, автор предпочитает поддерживать ощущение интертекстуальности со своими прежними книгами — в результате вселенная Сорокина последних десятилетий уже очень велика, даже избыточна, назойлива, жужжит в ушах.

Конечно, в ней уже тесно. Герои «Наследия» и других текстов постоянно видимо и невидимо сталкиваются, проходят друг через друга, вспоминают самих себя. «Наследие» — еще одно текстуальное представление фрактала Сорокина, в котором временное измерение — еще одна техническая переменная. Без сомнения, книга имеет все свойства классического исторического романа, даром что время «Наследия» — относительно недалекое построссийское будущее, где-то даже настоящее, но не прошлое. Но после «Дня опричника» об этом как-то и странно говорить: что время? Мы его вертели и вертим, и не только Сорокин умеет.

Как и все тексты Сорокина (совершенно без исключения, не спорьте), этот роман — чтение некомфортное, в данном случае — особо некомфортное.

Напомним для тех, кто знакомится с работами Владимира Сорокина впервые: «порнография», в которой не устают обвинять автора ригористы, в данном случае является исследовательским приемом, способом лабораторного исследования писателем свойств языка и его восприятия. Для того чтобы работать с читателями (и, разумеется, с самим собой, как с первым читателем-писателем этих текстов) в пространствах языка, не открывающихся обычным семантическим напряжением, применяется напряжение высокое — там, где обычно 12 вольт, в текстах Сорокина 3–4 киловольта. Так вот, в «Наследии» автор позволяет себе и все 15 киловольт, благо, как выясняется, мозги у нас, людей, весьма пластичны, они и не такое в состоянии выдержать.

Тем более сейчас. Завершение истории доктора Гарина в нашем, обычном времени пришлось на период, когда паровоз, везущий героев с Дальнего Востока в Красноярск на особом топливе (ломтях человеческих тел), конечно, не в состоянии никого шокировать. Достаточно недавних фотографий, заботливо делавшихся боевиками «Хамаса» в Кфар-Азе, чтобы относиться к сценам походной жизни дальневосточных партизан будущего как к чему-то обычному, рядовому: видели, бывает. А уж странный язык главной героини Али, встретившей в поезде безногого инвалида, говорящего поговорками из одной из странных книг Сорокина, книги искусственных, обсессивных пословиц, не дающих автору покоя,— просто пожать плечами: как только сейчас не говорят, то ли еще будет. Мы живем в мире, в котором такого уровня насилия, как в «Наследии», еще нет, но оно уже представимо, и оно не ужасает — это то, что хочет сказать нам Владимир Сорокин, и его киловольт, увы, уже не хватает для того, чтобы нас дернуло током.

Просто что-то кислое на губах, контакты батарейки. На вкус как немного перекисший творог.

Не то чтобы в мире «Наследия» нет ничего нового — есть вот, например, творог, двоюродный брат голубого сала, делающийся из молока литературного творчества,— овеществленная метафора.

Гарин в конце концов узнает на своей шкуре, что литература есть способ делать вековые мраморные монументы в ходе смешного, очень бытового и в сущности пошлого процесса. Гарин — доктор, а не литератор, зачем ему это знать? Да зачем и читателю знать, зачем пишутся эти романы, почему Сорокин раз за разом идет на эти эксперименты, которые с каждым новым пятилетием становятся все менее результативны? Хотя бы затем, чтобы не пропустить очень важный момент в творчестве классика русской литературы. Не будет преувеличением сказать, что в очень узком и специфическом, отнюдь не буквальном смысле Гарин для Владимира Сорокина автобиографичен.

«Тебе самому доктора надо!» — «Уже не надо» — многомерный смысл «Наследия» в этом сверхкратком диалоге, который по оплошности можно пропустить.

Гарин, безусловно, не лабораторный объект, он больше, чем любой другой герой романов Владимира Сорокина, и на него автор, кажется, возлагал очень большие надежды, и не напрасно. Очередной эксперимент Сорокина блестяще удался: если сделать движущей силой героя то, что советовал делать движущей силой Данте, то все движется, и как дивно движется!

Увы, любовь всегда происходит на фоне истории. Поезд на человеческом мясе прибывает в то прошлое, которое казалось нам в этих текстах будущим. Ничего специального в этой операции, как всегда, военной операции,— нет. Обычная, такое уже было сто раз. Мы к этому привыкли, Сорокин — нет, не привык, оттого-то доктор Гарин больше не с нами, а мы — здесь. Осматривайтесь, это не последняя станция. Их много.