Фото: ДМИТРИЙ ДУХАНИН
|
"Нужно переосмыслить практически все налоги" |
Не сырьем единым
— Статистика за прошлый год такая: в целом рост экономики составил 6,4%. Рост добычи сырья составил только 1,3%. С другой стороны, промышленность выросла только на 4%. И основной рост экономики приходится на сектор услуг. Прежде всего это строительство и торговля.
— Говоря о росте добычи сырья, вы имеете в виду рост физических объемов добычи или рост стоимости добытого?
— Рост добавленной стоимости, но в сопоставимых ценах. То есть это в реальном выражении добавленная стоимость в сырьевом секторе.
— А каков вклад добывающих секторов в общий рост экономики?
— Если говорить о вкладе в эти 6,4% различных секторов, то прямой вклад сырьевого сектора составил лишь 0,1%, то есть 1/64 общего роста, что совсем не много. Вклад добывающей промышленности в целом больше. Но я не думаю, что он превышает 20-25%. То есть российская экономика в 2005 году в отличие от предыдущих периодов росла в основном не за счет сырьевого сектора, а за счет других секторов экономики.
— Но этот рост является следствием притока сырьевых денег...
— Отчасти это, конечно, вызвано накоплением резервов, сбережений, что косвенно связано с благоприятной сырьевой конъюнктурой предыдущих лет. Но говорить, что это является определяющим фактором развития экономики в 2005 году, я бы не стал. Появились другие механизмы, другие источники роста, более выгодные проекты в других секторах.
— Что это за проекты? Вы упомянули сферу услуг...
— Прежде всего растут строительство и торговля. Речь идет о строительстве как жилищном, так и коммерческом, промышленном. Что касается торговли, то довольно бурный рост в этом секторе обусловлен как увеличением платежеспособного спроса в целом, так и развитием кредитования.
— В качестве одной из причин увеличения спроса вы назвали рост сбережений. А насколько оно определяется ростом зарплаты, также во многом связанным с благоприятной сырьевой конъюнктурой?
— Во-первых, в этой части существует два элемента: рост зарплаты, связанный с конъюнктурой и не связанный с ней. Я бы не сказал, что первый больше второго. По крайней мере, никто на цифрах этого не показал, тем более что количество занятых в сырьевом секторе все-таки существенно меньше, чем в других секторах экономики.
— Да, но заработанные в этом секторе деньги растекаются по другим секторам — тем же сервисным, например.
— Никто не знает точно, какие именно средства поступают в другие отрасли из этого источника. Вообще, если рассуждать в рамках этой логики, можно все свести к благоприятной конъюнктуре, поскольку бюджетные доходы тоже во многом формируются за счет хорошей сырьевой конъюнктуры, а значит, и зарплаты бюджетников связаны исключительно с ней... Но это, очевидно, не так, поскольку доля сырьевого сектора в экономике точно меньше половины. И рост в большой степени обусловлен не успехами сырьевого сектора и не благоприятной внешнеэкономической конъюнктурой.
— А чем?
— Рост идет из-за того, что появляются выгодные проекты в других секторах экономики. Причем их осуществляют необязательно какие-то новые инвесторы — это могут быть люди, которые заработали деньги в сырьевом секторе. Но, так или иначе, доходность проектов в других секторах зачастую и даже чаще всего уже больше, чем в сырьевом. Первая причина — налогообложение в сырьевом секторе существенно выросло. Вторая — проекты в сырьевом секторе намного более долгосрочные, чем в несырьевом, и инвесторы должны оценивать риски на много лет вперед. А эти риски тоже высокие и часто связаны с развитием инфраструктуры и геополитикой, со взаимоотношениями целых континентов. При этом в других секторах можно получить доход через один-три года и не меньший, чем в сырьевом.
— А что такого произошло в прошлом году, из-за чего интерес инвесторов сместился в сторону несырьевых отраслей?
— Сочетание двух тенденций или двух явлений. Первое — снижение потенциальной доходности и рост риска в сырьевом секторе. Просто мы подошли к тому этапу, когда нужно осуществлять долгосрочные проекты и уже не обойдешься использованием существующих мощностей. Второе — снижение рисков и рост доходностей в других секторах, что обусловлено самыми разными факторами: накопленным снижением потенциальных налогов за несколько лет, ростом активности в финансовом секторе, в результате чего увеличился объем кредитования — как потребительского, так и кредитования проектов. До этого подобной ситуации не было, поскольку в сырьевом секторе еще был значительный неиспользованный резерв. И в то же время были более существенные проблемы в других секторах, в том числе в финансовом, который, собственно, и подталкивает вперед эти остальные сектора.
Государственная мотивация
— Что было достаточно целенаправленной государственной политикой первые три года этого века.
— Я как раз и хотел спросить: какие цели, по-вашему, должно ставить государство при формировании своей политики?
— Государство должно добиваться устойчивого экономического роста, ориентироваться на долгосрочные перспективы. Поэтому абсолютизировать политику, которая проводилась первые несколько лет этого столетия, или какую-то иную было бы неправильно. Поскольку априори нет задачи весь рост обеспечивать либо за счет сырьевого сектора, либо за счет всех остальных секторов. Но ситуация пятилетней давности была достаточно очевидной. При том уровне налогообложения экономики в целом и при низком уровне налогообложения в сырьевом секторе проекты были достаточно выгодны только в последнем. Поэтому провели такой сдвиг — это было абсолютно целенаправленное действие, что привело к изменению относительной доходности проектов в разных секторах.
Но сегодня происходит переоценка ситуации. Мы видим, что если нынешнее соотношение рисков и доходности в разных секторах сохранится, то есть противоположный риск, а именно: создать инфраструктурные и сырьевые ограничения для роста экономики в целом. Поэтому сейчас мы работаем над снижением налогообложения уже в сырьевом секторе, с тем чтобы дифференцировать нагрузку для разных проектов и разных регионов, чтобы создать возможности для выгодного вложения средств. И, обеспечивая рост российской экономики, в то же время не поставить под удар мировые рынки сырья. То есть мы не хотим, чтобы мировая экономика в целом замедлила свой рост из-за того, что Россия стала сокращать поставки энергоносителей.
— Скажите, а зачем вообще государство вмешивается в процесс распределения доходности по секторам экономики? Не проще ли поставить всех в равные с точки зрения мирового рынка условия и смотреть, условно говоря, кто выживет?
— Отменить экспортные пошлины, проще говоря? Это можно сделать, и это постепенно происходит естественным образом. Но в целом если государство вообще существует, то оно неизбежно вмешивается в процесс распределения средств между секторами, поскольку устанавливает налоги для финансирования своих функций. Это неизбежно. Налоги носят самый разный характер, и любое государство — именно любое, в мире нет иных примеров — стремится брать налоги там, где это проще всего сделать, там, где наиболее высокая доходность. Таким образом, неизбежно происходит вмешательство в распределение ресурсов между секторами. Можно этого не делать, конечно же, можно установить одинаковые налоги для всех. Тогда мы, зная изначально, что у нас доходность от проектов в разных секторах разная, закрываем на это глаза и говорим, что мы не против, например, того, что добыча сырья у нас будет доминировать все больше и больше.
— И в конечном счете этот рынок насытится, рентабельность упадет — и деньги естественным образом пойдут в другие сектора.
— Этот рынок вряд ли насытится, поскольку мировой спрос устойчиво растет.
— Может, именно сырьевой сектор не совсем удачный пример, но есть другие отрасли...
— Для нашей страны главный вопрос в этом плане — это, к сожалению, сырье. Если бы налоги были одинаковы, если бы у нас существовали только стандартные налоги — скажем, средний подоходный налог или налог на имущество, то выровнять или хотя бы чуть-чуть сблизить относительную налоговую нагрузку (имеется в виду по отношению к прибыльности) в разных секторах было бы практически невозможно.
— А установить общий прогрессивный налог на прибыль?
— Это ничего не изменило бы. Если не иметь специфических налогов по секторам экономики, это не улучшило бы ситуацию.
— Что, скрывали бы прибыль от налогов, куда-то уводили бы?
— Не только. Просто по цифрам не получается. Если прогрессивность будет одинаковая во всех секторах, это не выровняет ситуацию. Чуть-чуть ее сгладит, конечно же, но полностью не изменит. Более того, упор только на эти стандартные налоги создаст серьезные риски для бюджетной системы. Чем меньше налогов, тем больше формальные риски, поскольку мы не раскладываем риски по разным составляющим. Кстати, идут серьезные дебаты относительно того, почему бы государству не оставить вообще один налог в экономике. Как правило, в связи с этим упоминается налог на потребление. Но этого нельзя делать, поскольку риски слишком велики — настолько непросчитываемые последствия возникают, что никто на это не решается. Лучше распределить риски собираемости по разным налогам.
— Откуда эта теоретическая боязнь экспериментов? Взять один регион и посмотреть, что такая система даст.
— На одном регионе это посмотреть невозможно. В условиях существующей мобильности всех ресурсов это все равно что вводить подобную систему по всей стране.
— Хорошо, не один регион — так один налог. Дающий, к примеру, 5% всех поступлений. Преобразовать его в налог с продаж...
— А если мы в результате получим снижение налоговых поступлений в целом по стране в два раза? Это реально, причем я думаю, что в два раза — оптимистическая оценка. Налоговая система устроена так, что, грубо говоря, пытаясь уйти от одного налога, вы сразу же попадаете под другой, если, конечно, речь не идет о зарубежных офшорах. А тут в этой системе появится дыра, через которую все и вытечет.
— Вы говорили, что долгосрочные проекты связаны с рисками на инфраструктуру. Что это за риски?
— Это риски, связанные со всеми инфраструктурными составляющими: энергетика, транспорт, связь и финансовая инфраструктура. Очевидно, во всех этих секторах существует потенциальный, а в ряде случаев уже и фактически существующий дефицит мощности для удовлетворения потребностей экономики.
— Эта проблема может быть решена на уровне конкретных компаний или это все-таки сфера компетенции правительства?
— Это проблема совместных решений компаний и правительства.
— Тогда почему сейчас прорабатывается снижение налогов с нефтяников, но нет соответствующих проектов в отношении тех же связистов или энергетиков?
— Просто для них нет специфических налогов. Мы, когда говорим про нефтяников, имеем в виду только специфические налоги. Что касается остальных, то здесь речь идет о более тонких механизмах, например об амортизационной политике.
— Это что-то типа инвестиционных льгот?
— Это не специальные инвестиционные льготы, хотя по характеру близко. Чем быстрее амортизируется оборудование, тем быстрее высвобождаются источники для новых инвестиций. Поэтому если закрыть глаза на то, что формально износ оборудования длится в течение 20 лет, а амортизируется в течение двух, то значительные средства для инвестиций высвободятся уже на третий год. И такие меры, конечно же, могут применяться. Это не специфическая льгота, это такой механизм стимулирования инвестиций.
Но здесь нужно быть уверенным (а это зависит вообще от стабильности в обществе, от доверия, от того, насколько сильны инвесторы), что эти средства пойдут действительно на инвестиции, а не будут использованы для потребления. Формально никто не запрещает использовать это в иных целях. Именно поэтому мы говорим о диалоге между компаниями и органами власти в этом вопросе, о каких-то неформальных взаимных обязательствах по этому поводу.
— А как можно юридически оформить подобные взаимоотношения государства с частными компаниями?
— Если говорить о крупных инфраструктурных компаниях, то это возможно просто потому, что государство напрямую влияет на них как акционер. Гораздо сложнее в тех случаях, когда государство является миноритарным акционером компании или даже крупным, но не контролирующим: как сделать так, чтобы средства, которые поступают в компанию, инвестировались в расширение мощностей или модернизацию?
— Например, вопреки воле миноритарных акционеров.
— В общем да. Даже не вопреки — надо сделать так, чтобы им было интересно, чтобы средства шли именно на эти цели, а не на другие. Для этого проекты должны стать выгодными. Выгодность проекта зависит от спроса, от тарифов, от той же амортизационной политики.
— И от инфраструктуры.
— От инфраструктуры в меньшей степени, хотя и от нее тоже. Например, если в той же энергетике строить генерирующие мощности, а сети, которыми ведает Федеральная сетевая компания, не подведены, конечно же, будет проблема с возвратом инвестиций. Поэтому здесь как раз речь должна идти о взаимодействии, о подписании каких-то инвестиционных соглашений, соглашений между акционерами, о координированной реализации инвестиционных проектов. В крупных секторах без этого не обойтись.
— И государство готово исполнять роль такого координатора?
— Да, и это нормально. Потому что мы не заставляем никого заниматься невыгодными проектами. Мы договариваемся, и это добровольный договор. И если частные инвесторы тем не менее не хотят участвовать в проекте, альтернатива здесь только одна — госинвестиции.
Выбор цели
— Есть цели действительно глобальные, они достаточно очевидны. Это повышение качества жизни людей. Других глобальных целей просто быть не может...
— Вы противоречите сами себе: только что говорили о необходимости развития энергетики, связи и т. п.
— Я сейчас говорю о целях политики. Нет такой цели — развивать электроэнергетику. Этого не может быть по определению. Нет цели развивать торговлю или еще что-то. Это все не цель. Это просто естественное развитие экономики, на которое государство влияет в силу того, что оно существует.
— Хорошо, назовем это локальной задачей.
— Это даже не задача государства, это просто процесс, на который государство влияет. Электроэнергетика будет развиваться в любом случае, есть там присутствие государства или нет. Просто будет делать это быстрее или медленнее в зависимости от действий государства. Цель же одна — повышение качества жизни, которое имеет несколько компонентов. Это, например, безопасность, в том числе глобальная, и поэтому государство принимает участие в противодействии глобальным угрозам в виде терроризма, стихийных бедствий и т. д. Есть очевидный, самый важный компонент качества жизни — это уровень доходов, которые зависят от возможности заниматься каким-то делом, самореализовываться. И этот компонент зависит от общей экономической ситуации в стране. Государство должно создавать условия для того, чтобы экономическая ситуация улучшалась, и улучшалась побыстрее. А поскольку мир сегодня достаточно интегрирован, открыт, то это зависит от того, насколько мы конкурентоспособны.
Когда любое правительство начинает анализировать ситуацию, оно выявляет, что препятствует повышению конкурентоспособности, и пытается эти препятствия снимать. Естественно, в соперничестве с другими странами, которые тоже снимают эти препятствия. Если мы видим, что, ничего не делая в той же электроэнергетике, мы создадим ситуацию, в которой вообще нельзя ждать какого-либо роста экономики, потому что у нас дефицит мощностей возникнет уже через несколько лет, то это означает, что мы должны снять препятствия для инвестирования в электроэнергетику. Если мы отмечаем снижение уровня образования граждан, то мы должны сделать так, чтобы российская система образования стала конкурентоспособной, граждане получали ту квалификацию, которая необходима для развития.
И это динамический процесс. Здесь нет целей, которые могут быть заданы, и задач, которые могут быть поставлены на 50-100 лет вперед. Ежемесячно, ежегодно, а в более масштабных случаях — каждые три-пять лет эти цели и задачи формулируются в тесном диалоге между правительством, которое устанавливает нормы регулирования и само тратит деньги на эти цели, и компаниями, инвесторами, которые тоже этим занимаются.
— Все-таки вы не объяснили, каков конкретный механизм отбора приоритетных проектов.
— Я объяснил механизм отбора — это диалог. Причем он является в значительной мере институциональным. Есть определенные институты — правительство, министерства, научные организации, компании,— которые участвуют в этом диалоге, есть саморегулируемые организации, отраслевые организации, которые активно влияют на выработку тех или иных мер в политике. Именно с их участием формируются та или иная политика, тот или иной документ. Это действительно так, это так в любой стране. И других механизмов нет. Их можно придумать, но пока не придумали.
— Ну почему же нет? В прошлом году мы не раз видели — и ваш бывший коллега по администрации президента Андрей Илларионов не раз говорил об этом,— как государство вмешивалось в бизнес-процессы через подконтрольные ему компании.
— Государство — это кто? Я бы сказал, что это крупные компании пытались влиять на расклад в секторах...
— Думаю, это не многое меняет, если государство в этих компаниях — основной акционер, а глава совета директоров — представитель исполнительной власти.
— Это не так. Там все достаточно формализовано, потому что любая компания действует в рамках тех законодательных, правовых и рыночных условий, которые существуют в стране. Если компания выходит с какой-то инициативой, можно, конечно, ей запретить что-то делать. Но возникает вопрос: а правильно ли это с точки зрения всех акционеров, например? Или, например, как смотрят миноритарные акционеры на приобретение "Газпромом" тех или иных активов? Должно ли государство, не имея на то полномочий, вмешиваться в те или иные действия? Формально у наблюдательного совета есть определенные функции. Если говорить о крупной покупке, например "Газпромом" "Сибнефти", здесь было очевидное одобрение со стороны власти, потому что это входит в функции наблюдательного совета. Но это вторично. Прежде всего сделка была выгодна для компании. И речь, соответственно, идет о приобретении публичной компании и превращении "Газпрома" в крупную нефтегазовую компанию.
Вообще, есть государственная политика и есть конкретные действия в конкретной ситуации, набор интересов самых разных сторон в самых разных органах, на уровнях власти, в компаниях, в других сферах жизни гражданского общества. И эти интересы формируют те или иные действия. Я не знаю, читали ли вы исследования прежде всего американских авторов, что такое государство вообще и является ли оно цельным механизмом или набором интересов, под воздействием которых формируются те или иные действия, формируется тот или иной облик бюджета, например...
— Помнится, один знаменитый европейский философ сравнивал государство с Левиафаном... Здесь не в этом дело — просто есть ощущение, что степень вмешательства государства в бизнес-процессы растет, количество примеров такого рода множится.
— Я так не думаю. Надо аккуратнее быть со словами. "Очень много примеров" — это в прошедшем времени, и давайте говорить о конкретных примерах. На мой взгляд, их немного. "Сибнефть", история с Гута-банком — каждый из этих случаев требует отдельного рассмотрения. Я готов их проанализировать...
— Если этим заняться, наша беседа займет весь объем журнала. Если можно, дайте вашу оценку ситуации в целом.
— Мне кажется, что формально, если говорить о цифрах, усиления вмешательства государства в экономике не происходит. Хотя укрупнение компаний, изначально подконтрольных государству, имеет место — например, в оборонном секторе формируются холдинги,— но доля государства в конкретных секторах не увеличивается.
Я думаю, что имеется другая, более опасная, тенденция — расширение использования элементов административного контроля. Не как реализация государством прав собственника — речь идет о применении абсолютно нерыночных методов, об использовании административного ресурса для давления на компании, для принятия тех или иных кадровых и финансовых решений.
— И решений в области собственности.
— Да, и в области собственности, когда заставляют просто продать бизнес — не государственным даже структурам, а дружественным частным. Я бы назвал это больше проблемой нарушения условий конкуренции и прав собственности, чем проблемой увеличения доли государственной собственности в экономике.
— Проще говоря, произвол чиновников, да?
— Да, причем на всех уровнях — от муниципального до федерального.
— С чем это связано?
— Это может быть связано с желанием компенсировать постепенное снижение других полномочий, например бюджетных. Снизилась самостоятельность бюджетов регионального и муниципального уровней, а любой чиновник хочет чем-то управлять и расширить свою сферу влияния. Вообще, мне кажется, что по мере снижения налогов возросла коррупция и вырос объем взяток. А общая сумма, я подозреваю, осталась примерно той же. То есть государство пытается распоряжаться тем же объемом финансовых потоков, и здесь заключается главная причина. Но это уже вопрос общественного развития, вопрос демократии. По большому счету, если говорить об открытости государства для других субъектов гражданского общества,— вопрос подотчетности. Вопрос просто смены поколений в значительной степени. И здесь других рецептов тоже нет.
— Финансовая подотчетность властей начинается с уровня местного самоуправления. А роль местных властей как раз уменьшается.
— Нормальное местное самоуправление не может возникнуть за несколько месяцев или за один год, к этому процессу мы только подошли. Пытались начать это закладывать в законодательство и в головы буквально два года назад. За этот период в принципе ничего не может произойти в такой стране, как наша, на такой громадной территории с различными укладами, различными традициями...
— Но это осознается властью в качестве хотя бы экономически важной цели?
— Это осознается и не экономически и не политически. Я бы сказал, что это цель, связанная просто с развитием общества. Не знаю, политическая или экономическая. Она включает все вопросы. Без мощного местного самоуправления не будет устойчивого развития экономики — это очевидно; не будет достаточных возможностей для личностной самореализации — каждой личности; не будет вообще возможностей для человека влиять на то, что происходит вокруг него. А это для многих важно. Это не важно для 100% населения нигде, но это важно для 30-40% населения практически везде.
— Тех 30-40%, которые производят 95% всего в стране?
-- Да.
Что дальше
— Если говорить об опасных тенденциях, которые переходят с прошлого года, я полностью согласен, что наибольшие проблемы — с инфляцией. Высокая инфляция сильно влияет на то, о чем мы говорили вначале: высокие процентные ставки по кредитам, очень сложно оценивать доходность и, соответственно, сроки окупаемости проектов, строить долгосрочные планы. Риски большие.
— Насколько инфляция обязана ростом государству? Речь идет об ослаблении бюджетной политики, увеличении госрасходов, тарифов монополий, о чем постоянно говорят Минфин и многие независимые эксперты.
— Я бы так не упрощал ситуацию. Безусловно, есть влияние расходов, влияние тарифов, но это влияние преувеличивается.
— А влияние дефицита?
— Вы имеете в виду дефицит мощностей в экономике?
— Не только — на тех же товарных рынках...
— Это одно и то же, просто две ступени одного процесса. Да, это намного важнее, чем вопрос, связанный с тарифами и бюджетными расходами. И еще более важным мне кажется вопрос доверия людей, в том числе предпринимателей, к проводимой государством политике. И это не просто какие-то лозунги, это все отражается напрямую на цифрах. Если посмотреть на соотношение динамики инфляции, денежной массы и экономического роста в прошлом году, можно увидеть, что во второй половине года прекратился рост спроса на деньги, темпы снижения скорости обращения денег упали.
— То есть люди не хотят инвестировать?
— Не хотят инвестировать, не хотят сберегать. Хотят тратить, тратить быстрее, потому что боятся, не доверяют властям. И вот это более существенная проблема. Если говорить о конкретных цифрах, то скорость обращения денег в прошлом году упала, по предварительным оценкам, на 6-7%, в то время как в 2004 году — на 14%. Это очень большая разница. Я думаю, что она полностью объясняет трех-четырехпроцентное отклонение инфляции от заданных параметров. А тарифы и госрасходы добавляют, может быть, полпроцента к этому. То есть главная проблема — в недоверии, в неконкурентных условиях, которые создают громадные риски для инвестиций, в незащищенности прав собственности и т. д.
— Но прямой путь увеличения привлекательности инвестиций все-таки снижение налогов.
— Да, один из путей. Который тоже не может решить все проблемы, но тем не менее может внести большой вклад. И это быстрее и проще всего. То есть если говорить о распределении разных действий во времени, то налоги — это всегда первое. В любой стране любое правительство, любой президент, приходя к власти, говорит прежде всего о том, что они будут делать с налогами — повышать, чтобы социальные расходы увеличить, или снижать, чтобы подтолкнуть рост экономики. Мы начали снижать налоги пять лет назад. А сейчас нужно говорить о новом цикле и необходимости дальнейшего снижения налогов.
— По-вашему, какие именно налоги нужно снизить?
— Нужно переосмыслить практически все налоги. Я уже немного говорил о сырьевых, большая дискуссия идет о косвенных налогах, прежде всего об НДС. Здесь есть разные варианты — от снижения до ликвидации. Идея о замене НДС налогом с продаж сейчас проработана специальным исследовательским центром при Финансовой академии. Идея стала актуальной, потому что НДС становится все большим препятствием для развития экономики. Дело не в бюджетных вопросах и не в уклонении от налогов, а в более серьезных последствиях для экономики. Если говорить о налоге на прибыль, там проблемы поменьше, но тем не менее есть определенные трудности, связанные прежде всего с дивидендной политикой, с пока еще неблагоприятными условиями для размещения в России штаб-квартир иностранных компаний, поскольку нет возможности без налогов перемещать дивиденды. Но это завязано на проблемы трансфертного ценообразования, которые нужно решать параллельно.
— А в чем проблема с НДС? Большие накладные расходы, администрирование — штат налоговиков, суды и т. п.?
— Это одна часть проблемы. А вторая часть состоит в том, что в экономике, где экспорт доминирует, НДС вообще является, мягко говоря, не самым лучшим налогом — даже в теории. Когда экспорт превышает определенную долю ВВП, НДС уже не самый эффективный способ финансирования обязательств государства.
Если говорить о едином социальном налоге, то это еще более серьезный вопрос, поскольку он завязан на систему финансирования социальной сферы — пенсионных обязательств, медицинского страхования и социального страхования. Поэтому вопрос изменения ЕСН, его снижения или вообще ликвидации ставить рано: людям будет сложно сразу переключиться на добровольную систему взносов в подобные фонды. Постепенно такого типа систему можно в принципе вводить, но это одновременно потребует пенсионной реформы и реформы системы медицинского страхования. Пока мы к этому просто не подошли.
— А по НДС когда можно ожидать каких-то решений?
— Я думаю, в 2007 или 2008 году. То есть либо в последний год этого президентского цикла, либо в начале следующего. Причем если речь пойдет не о снижении НДС, а о его отмене, то, конечно, это процесс где-то лет на пять.
— А как к идее отмены НДС относятся те, кто его собирает? Интересы этих чиновников не станут камнем преткновения?
— Насколько я знаю, как раз те, кто занимается налоговым и таможенным администрированием, эту идею полностью поддерживают. Поскольку они избавятся от большого количества проблем — и эта выгода существеннее тех, которых кто-то потенциально лишится.