Алексей Мосин

Первые воспоминания о прапрадеде

Я с детства знал о том, что моего прапрадеда по папиной линии зовут Александр Григорьевич Воробьев, что он был крестьянином и что в 1937 году его арестовали. А что с ним произошло дальше — было неизвестно. Наверняка родные догадывались, что его расстреляли, но на эту тему в нашей семье не говорили. Прапрадед родился и жил всю жизнь в селе Каменное Озеро (современное название — село Каменноозерское Богдановичского района Свердловской области.— «Ъ»). Он был глубоко верующим православным человеком, и когда в 1936 году большевики закрыли единственную в селе церковь — Свято-Никольский храм, он взял в свой дом на сохранение церковные книги.

Это все, что мне было известно о нем по семейным рассказам. О том, что Александр Григорьевич был репрессирован и казнен, что его смерть напрямую связана с закрытием храма, я узнал уже из архивов во взрослом возрасте — когда начал заниматься историей семьи.

Мой отец Геннадий Мосин родился в том же селе Каменное Озеро в 1930 году. Там же родилась его мама, моя бабушка Екатерина Федоровна Голоушкина. Когда папе было полтора года, они переехали жить в город Березовский, поэтому своего прадеда отец не помнил.

Все, что папа знал об Александре Григорьевиче, он знал по рассказам своих мамы и бабушки, а они неохотно об этом говорили. Поэтому папа по крупицам отлавливал какие-то обрывки фраз. Он часто вспоминал свою бабушку Марию — дочь Александра Григорьевича. В детстве папа часто общался с ней, поэтому хорошо ее запомнил. Она была совершенно удивительным человеком, который многое знал и очень многое пережил. Можно сказать, что она была хранителем и народного фольклора, и семейной памяти, делилась воспоминаниями, присказками, пословицами. Но о своем отце она говорила всего несколько фраз, а о его аресте и расстреле и вовсе ничего не рассказывала.

Но однажды произошел случай, который отец на всю жизнь запомнил. Папа — школьник. Как и все советские дети — пионер. Однажды он вернулся из школы домой. На стене висит репродуктор, по которому идет всего одна программа, переключить на другую нельзя — можно только совсем выключить репродуктор. И вот из этого репродуктора транслируется обычная промывка мозгов советских людей — «наш великий вождь и учитель, товарищ Сталин» и так далее. А бабушка Мария, которую вместе с мужем и младшими детьми в 1930 году выслали на тюменский север и отца которой в 1937-м расстреляли, в это время гладит белье и тихонько, почти про себя повторяет: «Вошь и мучитель, вошь и мучитель». Представляете, что должен был пережить ребенок, которому в школе рассказывают о великом товарище Сталине, а бабушка, родной человек, которого он сильно любит, говорит о товарище Сталине такие страшные слова? Возможно, для папы это стало первым зернышком сомнений в пионерском детстве, в том, что им говорили в школе.

В уголовном деле, которое я нашел в архиве, фотографии прапрадеда нет. Поэтому я даже не знаю, как выглядел Александр Григорьевич. Но в 2003 году я участвовал в одной программе на радио и рассказал о своем репрессированном прапрадеде. После этой передачи я получил письмо от своего родственника Бориса Александровича Ведрова, которого до этого не знал. Он один из внуков Александра Григорьевича. Родился в 1929 году, жил в Каменном Озере и хорошо запомнил своего дедушку. Борис Александрович отправил мне небольшой словесный портрет прапрадеда: невысокого роста, с большой залысиной, с ключами в руках — видимо, поскольку Александр Григорьевич вел большое хозяйство, ему нужно было часто открывать-закрывать то одно, то другое.

Описание детских воспоминаний умещалось буквально в несколько строк. Но это единственное живое свидетельство от человека, знавшего Александра Григорьевича Воробьева лично, которое у меня есть. Я очень благодарен Борису Александровичу за то, что он поделился со мной этим воспоминанием, и храню его письмо.

О жизни семьи до 1937 года

Мой прапрадед Александр Григорьевич Воробьев родился в 1856 году в селе Каменное Озеро в крестьянской семье. В том же году на пожертвования жителей в селе был построен Свято-Никольский храм. Прапрадед был одним из первых младенцев, которые были в нем крещены. Вся дальнейшая жизнь Александра Григорьевича проходила при этом храме: он с детства его посещал, ходил на исповеди, а в 1875 году был обвенчан в стенах этого храма с крестьянской дочерью Прасковьей Федоровной Осинцевой, моей прапрабабушкой. У них родились как минимум 11 детей: пять сыновей и шесть дочерей. Перечислю их по порядку рождения: Анастасия, Татьяна, Васса, Прокопий, Иван, Мария (моя прабабушка), Анна, Николай, Петр, Евдокия, Дмитрий. Все дети были крещеными. Прапрадед даже был членом церковного совета Свято-Никольского храма и делился опытом церковной жизни с другими.

Я знал, что Александр Григорьевич был арестован в 1937 году. Но в архивах я нашел более ранее уголовное дело, которое на прапрадеда и его сыновей было заведено в первые годы советской власти. Дело в том, что трое сыновей Александра Григорьевича — Прокопий, Дмитрий и Петр — в годы Гражданской войны были мобилизованы белыми. Младший сын Петр особенно активно боролся с большевиками, участвовал в формировании добровольческих частей против Красной армии, сотрудничал с чехословацким корпусом  (Воинское соединение, которое в годы Первой мировой войны было создано в составе российской армии. В период Гражданской войны выступили против большевиков)  . В 1924–1925 годах в Уральском областном суде рассматривалось дело по обвинению Петра Воробьева в участии в формировании добровольческих отрядов против советской власти. Основанием для дела стало заявление, которое в 1923 году один из жителей Каменного Озера направил в отделение ГПУ Камышловского уезда. По сути, это был донос о том, что в селе живут антисоветчики: старик, который не любит советскую власть, и его сыновья, которые были с белыми.

В деле есть показания односельчан, которых опрашивали большевики. Одна из опрошенных заявила о том, что Александр Григорьевич называет советскую власть антихристовой. К чести Александра Григорьевича, он не любил советскую власть и не скрывал этой нелюбви. Однако это дело было закрыто без каких-либо последствий для прапрадеда и его сыновей. В те годы репрессивная машина советской власти уже работала, но не на такую мощь, как это было при Сталине.

В 1930-м грянула коллективизация. Александра Григорьевича раскулачили, его хозяйство разорили, а большую крестьянскую семью разрушили, кого-то сослали в спецпоселения.

Этот процесс тогда назывался «ликвидация кулачества как класса». Но это была не ликвидация кулачества, это была ликвидация крестьянства  (27 декабря 1929 года на конференции аграрников-марксистов Сталин заявил о необходимости уничтожить кулачество как класс. Через месяц, 30 января 1930 года, Политбюро приняло секретное постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»)  . Крестьян насильно загоняли в колхозы. Ведь крестьянин по своему духу собственник: он трудится, вкладывает свой труд в землю, чтобы потом получить отдачу, чтобы жить благополучно, обеспечить будущее семье. Он не зависит от государства. Советская власть видела в этом опасность и не могла этого позволить. В годы НЭПа казалось, что какие-то рыночные отношения восстанавливались, страна стала подниматься, люди вздохнули свободнее, но это было ненадолго. Тех, кто поверил, что при советской власти можно нормально жить своим трудом и минимально зависеть от этого государства, уничтожили.

Первая жена Александра Григорьевича, моя прапрабабушка, рано умерла, и, скорее всего, когда началась коллективизация ее уже не было в живых. К тому моменту все их дети были уже достаточно взрослыми. Вероятно, многие из них уехали из Каменного Озера до массового раскулачивания. Но об их судьбах я знаю мало.

Мне известны подробности о жизни только одной из дочерей Александра Григорьевича — моей прабабушки Марии. Она родилась в 1888 году, рано вышла замуж за крестьянина, в 20 лет родила старшую дочь Екатерину — мою бабушку, а затем еще семерых детей. До 1930 года вся семья жила крестьянским трудом, воспитывали детей.

В 1930-м началась коллективизация — Марию Александровну, ее мужа Федора Евграфовича и их семерых детей сослали на тюменский север на реку Конду, там был поселок для спецпоселенцев. Их старшая дочь, моя бабушка Екатерина, жила к тому времени с сыном (моим отцом) отдельно в городе Березовский, поэтому их раскулачивание не коснулось. В ссылке прабабушка Мария потеряла мужа и одну из дочерей — Аполлинарию, которой тогда было 15–16 лет. Она провела в спецпоселении примерно два-три года, а после вместе с выжившими детьми приехала в город Березовский, где к тому времени поселилась ее старшая дочь с внуком. В Каменное Озеро возвращаться было некуда: у них ничего там не осталось.

Что касается Александра Григорьевича, в 1930 году у него отобрали дом и хозяйство, но не выслали. Он остался жить в родном селе в доме своей старшей дочери Анастасии, продолжал посещать местный храм, с которым был связан с самого детства. Но вскоре советская власть отобрала у прапрадеда последнее, что у него оставалось,— храм. А в 1937-м отобрала и жизнь.

Арест, приговор, материалы дела

Моя прабабушка Мария Александровна Воробьева умерла в 1965 году. Я хорошо ее помню — мне тогда было 7 лет. Но, естественно, в таком возрасте не будешь расспрашивать прабабушку о том, как она жила раньше и каким был ее отец. Поэтому о прапрадеде я знал очень немного.

О том, что Александра Григорьевича приговорили к казни, мне стало известно только в 2000 году, когда я увидел его имя в «Книге памяти жертв политических репрессий Свердловской области». Я много лет занимался изучением уральских родословий, родовой культуры на Урале. Здесь, в Екатеринбурге, у нас есть два общества: Уральское историко-родословное общество и Уральское генеалогическое общество. И как историки мы знаем информацию о родственниках друг друга. В 2000 году один из наших генеалогов, Михаил Елькин, пришел ко мне и говорит: «Алексей Геннадьевич, вышла “Книга памяти жертв политических репрессий Свердловской области”. Во втором томе записан Александр Григорьевич Воробьев, это не ваш?» Я посмотрел «Книгу памяти» и понял, что речь действительно о моем прапрадеде. Там были указаны даты ареста и расстрела. Так я впервые узнал о его судьбе.

Прошло еще 14 лет. 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, я участвовал во всероссийской акции «Мемориала» (организация ликвидирована судом по иску Минюста в декабре 2021 года, до этого объявлена иностранным агентом) «Возвращение имен». Мы читали имена из книг памяти. Я услышал, как кто-то зачитывает: «Священник села Каменное Озеро Александр Афанасьевич Корняков, родился тогда-то, арестован тогда-то, расстрелян тогда-то». Я понял, что это священник того самого села, в котором жил мой прапрадед, сопоставил с датами его приговора и расстрела. Даты совпали. То есть мой прапрадед и Александр Корняков проходили по одному делу, были осуждены в один день «тройкой» УНКВД Свердловской области, приговорены к расстрелу и расстреляны в один день. Александр Корняков был очень интересным человеком. Он участвовал в Первой мировой войне, был георгиевским кавалером, имел три Георгиевские награды, участвовал в Гражданской войне на стороне белых в армии Александра Колчака. Вместе с отрядами Колчака отступал в Сибирь, дошел до Харбина. В 1920 году вернулся в Россию, принял сан и стал служить Богу и людям. После этого я решил, что нужно попытаться найти материалы этого дела, и обратился в Государственный архив административных органов Свердловской области. Буквально на следующий день мне ответили: дело есть, вы может с ними ознакомиться.

Вот так в 2014 году я получил возможность изучить материалы дела, по которому проходил мой прапрадед Александр Григорьевич Воробьев. Дело очень большое — больше 245 листов. Два месяца я ходил в читальный зал архива как на работу и писал, писал, писал. Исписал несколько тетрадей. Мне было важно не просто заказать копии, а самому подержать оригиналы, переписать все от руки. Я не торопился с этой работой: мне важно было ощутить эмоции, которые зафиксированы на листах этого дела, как собственный жизненный опыт. Так что я это дело почти физически прожил.

Читая документы, я представлял себе жизнь человека, который родился в 1856 году, воспитывался в православии, с раннего детства ходил в сельскую церковь, дожил до 80 лет. Он ни в чем не был виноват. И вот такой конец жизни с выбиванием признательных показаний. Я пытался представить себя на его месте. Как бы я себя вел? Вот ко мне в дом пришли с абсолютно абсурдными обвинениями: меня обвиняют в том, что я член контрреволюционной фашистской организации церковников на Урале. Я знаю, что это не так, но передо мной сидит следователь с наганом и мне угрожает. Что я должен сделать?

Я старался разобраться в механике того, как это дело создавалось, как проходили последние дни жизни прапрадеда, как шло дознание, как его допрашивали, кто какие давал показания. Материалы дел в 1930-е годы активно фальсифицировались, поэтому к ним надо относиться критически. Но общая картина стала более или менее ясна.

Александра Григорьевича арестовали в августе 1937 года вместе с шестью его односельчанами: пятью крестьянами и священником села Каменное Озеро Александром Корняковым. Все арестованные были православными верующими и имели отношение к Свято-Никольскому храму  (Вместе с Александром Воробьевым арестованы по этому делу были: священник села Каменное Озеро Александр Афанасьевич Корняков 1886 года рождения; член церковного совета, до 1937 года председатель церковного совета Иван Дмитриевич Воробьев 1872 года рождения; член церковного совета и церковная староста Лепестинья Кузьмовна Воробьева 1872 года рождения; председатель церковного совета Анастасия Петровна Осинцева 1892 года рождения; члены церковного совета Анастасия Григорьевна Осинцева 1906 года рождения и Сусанна Степановна Долгих 1875 года рождения)  .

В этом нет случайности. У ареста была предыстория, связанная с их борьбой против закрытия церкви. Дело в том, что в 1936 году советская власть решила отобрать у верующих единственную в Каменном Озере церковь и превратить ее в дом культуры. Для этого нужно было провести что-то вроде референдума — собрание жителей села. Но на первом собрании большинство каменноозерцев проголосовали против закрытия церкви. Тогда большевики подготовились и через два месяца провели второе голосование, на котором собрали нужное количество голосов. Видимо, в голосовании были допущены нарушения, потому что церковные активисты, в их числе мой прапрадед, обжаловали это решение. Они поднимались все выше и выше и дошли до Москвы — до ВЦИКа. ВЦИК спустил обращение в местную комиссию НКВД: дескать, разберитесь. Комиссия НКВД заявила: «Церковь закрыта по закону». А все крестьяне, которые подали апелляцию, были взяты на карандаш. Когда начался Большой террор, они были арестованы одними из первых. Моего прапрадеда арестовали 22 августа 1937 года  (Датой начала Большого террора считается 31 июля 1937 года. В этот день Политбюро утвердило оперативный приказ НКВД №00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», подписанный 30 июля 1937 года)  . Их обвиняли в создании «контрреволюционной повстанческой фашистской организации церковников на Урале», в агитации против советской власти и колхозного движения, в подготовке покушения на председателя колхоза им. Памяти Ленина села Каменное Озеро, члена ВКП(б) Георгия Тимухина и на председателя сельсовета Николая Бубенщикова.

Следствие вел сержант госбезопасности Полунин — человек, судя по всему, малограмотный, потому что в тексте документов есть ошибки, а в самом деле много нестыковок. Как историк, я видел много подобных документов и знаю, что материалы политических дел часто фальсифицировались. Но фальсификация, которую я увидел в этом деле, была просто вопиющей. Например, вместе с прапрадедом была арестована председатель церковного совета полупарализованная 45-летняя женщина Анастасия Петровна Осинцева. На допросах следователей она категорически отказывалась признавать свое участие в контрреволюционной организации. В деле я увидел протокол очной ставки Анастасии Петровны Осинцевой с председателем колхоза Георгием Тимухиным, который давал против нее показания.

После показаний Тимухина следователь задает вопрос Осинцевой, признает ли она себя виновной. Но здесь оказывается, что Осинцевой на так называемой очной ставке нет. Она мужественно отказалась в ней участвовать. Когда к ней в камеру пришли, чтобы отвести на очную ставку, она сказала: «Расстреливайте меня здесь, я никуда не пойду». Анастасия Осинцева также отказывалась подписывать какие-либо документы. Она была последовательна до конца.

Так же стойко на допросах вел себя священник Александр Корняков, другие крестьяне тоже не признали свою вину. Если смотреть по бумагам, то на следствии вину признали только два фигуранта дела — мой прапрадед и крестьянин Иван Воробьев.

Но достоверность материалов следствия 1937 года вызывает, мягко говоря, серьезные сомнения, поскольку показания часто фальсифицировались.

Под протоколом единственного допроса прапрадеда, который есть в деле, стоит подпись «Воробьев». Буквы выведены нетвердой рукой. Он ли это подписал — можно только догадываться. Крестьяне были неграмотные, ему могли зачитать одно, а дать подписать — другое. Кроме того, подпись могли подделать следователи. Ведь человек несколько раз за время следствия подписывал разные документы, и, когда следователи оформляли протокол допроса, они уже знали его подпись и могли подписать показания за него, если он отказывался это делать.

И, конечно, настораживает казенный язык ответов Александра Григорьевича — это язык следователей, а не 80-летнего крестьянина. В протоколах допросов других крестьян встречаются те же самые бюрократические формулировки. Даже если представить, что фигуранты этого дела дали признательные показания, они не могли отвечать одинаково, а в материалах дела их ответы написаны как под копирку. Такого просто не может быть. Впечатление, что у следователя была какая-то заготовка, по которой оформлялись протоколы допросов обвиняемых.

В основе дела против моего прапрадеда и его односельчан лежали показания молодого человека, который был психически не здоров. Судя по документам, он их оговорил. Но опять же документ написан казенным языком следователей. Возможно, он просто эти показания подписал, а может быть, за него их подписали.

Такое же впечатление складывается от показаний других жителей села Каменное Озеро. Если судить по материалам дела, многие оговорили прапрадеда и других фигурантов дела и на вопросы следователя о том, планировали ли их односельчане убийство Сталина, давали положительные ответы. Но понять, что стоит за этими бумагами, трудно. Многие показания свидетелей тоже написаны одинаковыми фразами. Такое невозможно, если бы каждый из них действительно давал показания.

Конечно, настоящим следствием это не являлось. У моего прапрадеда и его однодельцев не было права на защиту: они были абсолютно беззащитны перед репрессивным государством. Сотрудникам НКВД важно было показать, что это не просто крестьяне, которые хотели сохранить свою церковь, а что это ячейка повстанческой организации. Все уже было решено. В годы Большого террора были нормативы репрессированных. Следователям нужно было просто соблюсти формальную процедуру. В течение одного часа «тройка» НКВД могла подписать десятки списков, приговорив к смерти сотни людей. Это был большой жуткий поток. И по материалам следственных дел, которые я изучал, это заметно.

Когда читаешь документы периода репрессий, понимаешь ужас, который должен был поселиться в сердцах людей. Многие в 1930-е старались вести себя осторожнее, не говорить лишнего. Когда людей арестовывали, их соседи, односельчане интересовались, что с ними произошло. На это им говорили: знаете что, вы лучше таких вопросов не задавайте, иначе с вами может быть то же самое.

Некоторые люди старались объяснить себе: мы всего не знаем, нет дыма без огня, наверное, раз арестовали, значит, в чем-то он был виноват. До тех пор пока не приходили за ними. Так работала эта жестокая репрессивная машина.

Почему же в такое страшное время мой прапрадед и другие члены церковного совета не боялись открыто бороться за храм? Сегодня, наверное, непросто понять особенности верующих людей того времени… Искренне верующий человек, исповедующий заветы Христа, считает, что бояться не надо. Если ты живешь по вере, чего тебе бояться, если с тобой Господь? Поэтому они просто жили по своей вере, исповедуя Христа. До 1917 года весь уклад патриархальной жизни людей в деревнях строился вокруг храмов. С детства человек жил в определенной системе представлений: вот он родился, его крестят, он подрастает, принимает первое причастие, в 7 лет в первый раз идет на исповедь и признается в грехах. Какие грехи могут быть у ребенка 7 лет? Но так он к этому с детства привыкал. После первой исповеди он мог стать крестным отцом или крестной матерью своих младших братишек-сестренок.

А потом весь этот уклад перевернулся. Была такая частушка: «Власть советская пришла, жизнь по-новому пошла». Действительно настала совершенно другая жизнь. Кто-то в нее вписывался, молодые уезжали в города. А кто-то категорически не мог принять новый уклад. И чем старше был человек, тем больше он хотел вернуться к дореволюционной жизни: когда были большие крестьянские семьи, мужчины уходили утром в поле, женщины трудились дома, вечером всей семьей садились за общий стол; всем селом отмечали праздники, в домах — веселье, подрастают дети, обзаводятся своими детьми. То есть нормальная человеческая жизнь, которая большевиками пресеклась. Многие крестьяне хотели ее вернуть. Отсюда эта попытка борьбы за храм. Возможно, они верили, что им удастся добиться справедливости, вернуться к нормальной жизни. Но у советской власти были совсем иные планы на людей, она видела опасность в возвращении к прошлым устоям.

Знаете, когда все это изучаешь, самое удивительное, как ни странно, что такое вообще было возможно. Ну как пожилые безграмотные крестьяне могли создать филиал фашистской террористическо-повстанческой организации церковников на Урале и планировать покушение на Сталина? Но именно в этом их обвиняли, именно за это их приговорили к смерти и расстреляли.

Изучив материалы дела, я восстановил последние недели жизни моего прапрадеда. После ареста 22 августа 1937 года в Каменном Озере его привезли в соседний город — Сухой Лог — там было районное отделение милиции, в котором шло следствие и дознание. Среди тех крестьян, которые проходили по делу вместе с Александром Григорьевичем, были в основном люди пожилого возраста — за 60, за 70 лет. Прапрадеду было 80 лет, он был самым старшим из них. Самой молодой была Анастасия Григорьевна Осинцева: ей было 30 лет. У нее было четверо детей, самый маленький ребенок был у нее на руках во время ареста, с ним ее и забрали. Пока шло следствие, младенец не выдержал условий тюрьмы и умер. Когда следствие закончилось, их доставили в Екатеринбург в здание НКВД на улицу Ленина 17. Следователь передал дело на рассмотрение «тройки» УНКВД по Свердловской области. 25 сентября «тройка» вынесла смертный приговор. Спустя четыре дня прапрадеда и пятерых его односельчан расстреляли в этом же здании — в подвале внутренней тюрьмы. Анастасия Осинцева была единственной из фигурантов этого дела, кого приговорили не к расстрелу, потому что она ждала ребенка. Ее приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей и сослали в Вятлаг (Кировский исправительно-трудовой лагерь.— «Ъ»). Она выжила. Благодаря этому через 28 лет все фигуранты дела были полностью реабилитированы.

О реабилитации

Информацию о реабилитации прапрадеда я нашел в материалах того же дела. В 1947 году Анастасия Осинцева вернулась из лагеря в родное село Каменное Озеро. Ее приняли в колхоз, где она трудилась всю жизнь, а потом вышла на пенсию. В 1964 году в СССР была проведена реформа пенсионного обеспечения колхозников: им резко повысили пенсии. Но Анастасии Осинцевой повышать пенсию отказались, сказали: вам не положено, у вас не выработан трудовой стаж. Оказалось, ей не зачли в трудовой стаж десять лет лагерей. Тогда в 1965 году она обратилась за реабилитацией.

Дело подняли, тщательно изучали, повторно допросили всех, кого могли разыскать, кто проходил в качестве свидетелей или так называемых потерпевших. Во время пересмотра дела открылось много любопытного. В 1965-м свидетелям и потерпевшим зачитывали показания, которые они дали в 1937 году, и спрашивали: вы подтверждаете, что давали эти показания? Когда смотришь, что человек якобы говорил в 1937-м и через 28 лет,— ощущение, что это два разных человека.

Кто-то отказывался от своих показаний, говорил: нет, я этого не говорил и не знаю, откуда это взялось. Кто-то говорил — да, это мои показания, но мне так сказали говорить, а вообще все они были очень хорошими людьми, мы дружили домами, никаких претензий лично у меня к ним не было. Психически нездорового молодого человека, на показаниях которого в 1937-м выстроили все дело, опросить в 1960-е не смогли: он к тому времени умер в доме для психически больных. Но бывший председатель колхоза Тимухин, которого прапрадед и другие члены церковного совета якобы хотели отравить, был жив. Сначала он ссылался на то, что прошло слишком много лет и он не помнит, какие показания давал в 1937 году, а потом в какой-то момент сказал: так их же осудило государство, значит, они были виноваты, почему у вас ко мне-то вопросы? К тому моменту он был уже очень опустившимся, спившимся человеком. Наверное, что-то точило Тимухина изнутри — не зря же этот человек все время пил, разрушая себя. На нем лежала вина за гибель односельчан и за смерть младенца несчастной Анастасии Осинцевой, который умер у нее на руках в тюрьме. Но по суду его невозможно было наказать за то, что он участвовал в подлогах. Думаю, так его наказала жизнь.

В 1965 году Анастасия Осинцева была восстановлена в правах, а мой прапрадед вместе с другими казненными фигурантами дела был полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления.

В конце концов восторжествовала справедливость. Но трудно этим утешиться. Потому что люди погибли, а семейные связи оказались разрушены.

О судьбе родственников

В архивах я нашел информацию о том, что после смерти своей первой жены, моей прабабушки, Александр Григорьевич женился во второй раз. В 1940 году его вторая жена подавала жалобу на решение «тройки» в Свердловскую областную прокуратуру. Но прокурор отказал в обжаловании приговора в связи с тем, что Александр Воробьев признал себя виновным и что «факт виновности материалами дела полностью установлен». О судьбе этой женщины, о том, были ли у них с прапрадедом общие дети и сколько она прожила, мне ничего не известно.

Дочь Александра Григорьевича моя прабабушка Мария ушла из жизни в 1965 году. Но о пересмотре дела и реабилитации своего отца она не знала. Она знала только то, что его арестовали в 1937 году. Думаю, она догадывалась, почему ее отца забрали. Связи с соседями в Каменном Озере поддерживались, видимо, до нее доходили слухи. Но с внуками и детьми бабушка Мария этим не делилась. Потому что арест в 1937-м — это враг народа. Значит, папа был правнуком врага народа. А ему еще нужно было жить дальше, учиться, устраиваться на работу. Думаю, она боялась, что тяжелая история семьи может навредить ее внукам, поэтому старалась их от нее оградить. Она делала это из самых лучших побуждений, но живые воспоминания были утрачены, а связь между поколениями прервана. Потомкам достаточно трудно восстанавливать семейную историю самостоятельно, а восстановить полностью без рассказов и воспоминаний близких невозможно.

Но на детях и внуках Александра Григорьевича его расстрел напрямую не отразился. В 1941 году, когда началась война, папины дяди (внуки Александра Григорьевича) пошли воевать, служили в армии, были на фронтах и в Европе, и на Дальнем Востоке.

Папа рос в неполной семье. Бабушка ушла от мужа Сидора Мосина, папиного отца, еще до рождения сына и какое-то время жила в Каменном Озере у своих родителей — Марии Александровны и Федора Евграфовича Голоушкиных. А чуть позже, в начале 1930-х, вместе с полуторагодовалым отцом переехала в город Березовский. После ссылки бабушка Мария с детьми не стали возвращаться в Каменное Озеро и тоже приехали в Березовский. Поэтому для папы бабушка Мария и ее дети стали семьей. Младший сын Марии Александровны был старше своего племянника, моего отца, всего на полгода. Они были друзья с детства. Отец учился в обычной школе. Насколько я знаю, проблем из-за родственных связей с врагом народа у него не было. К тому же он был правнуком — это достаточно дальнее родство. Видимо, так далеко советские власти не копали. Папа с самого раннего детства хотел быть художником и после школы поступил в Свердловское художественное училище им. И. Д. Шадра, а в 1951 году — в Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина (сейчас — Санкт-Петербургская академия художеств имени Ильи Репина.— «Ъ»).

Папа был очень одаренным художником. У него был божий дар. Из художественного училища вышло много талантливых мастеров, папа был одним из них. Он писал исторические картины. Художник Миша Брусиловский был его соавтором и другом. Вместе они написали известную картину с Лениным на трибуне — «1918-ый». Очень экспрессивная вещь.

У папы есть одна картина на тему политзаключенных. Она называется «Политические», написана в 1964 году. Картина очень мощная. Она сделана в суровом стиле  (Направление советской живописи, возникшее в 1950–1960 годы. Художники этого направления противопоставляли себя искусству соцреализма, которое приукрашивало советскую действительность и идеализировало эпоху коммунизма. Термин введен искусствоведом Александром Каменским)  . С этой картиной связан особый сюжет папиной биографии. Во многом она приблизила его смерть.

Это был заказ Министерства культуры СССР. Изначально картина была связана с темой интернационала, революции 1905 года и называлась «Вихри враждебные». Но по мере того как папа погружался в тему, идея менялась. В какой-то момент он хотел назвать работу «Политические. 1905 год». А потом пришел к финальному варианту — просто «Политические». Он создал мощный образ всех политических заключенных. А в 1960-е годы у нас в стране ведь тоже были политические… Естественно, такая картина не понравилось заказчику — министерству. Они заявили, что это фига в кармане, и обратились в суд, чтобы расторгнуть договор и взыскать с отца аванс. А как его взыскать, если в семье было двое маленьких детей, мы с братом, нас надо было чем-то кормить и аванс мы уже проели? Десять лет длилась тяжба с Министерством культуры, отца даже вызывали в суд.

В итоге картина была признана творческой неудачей и оставлена в распоряжении автора, аванс с художника решено было не взыскивать. Но папе это, конечно, стоило здоровья. Он был из тех художников, которые работают только в большой форме: писал станковые, большие картины, как Суриков. Но после истории с «Политическими» государство перестало делать ему такие крупные заказы, создавать большие картины он уже не мог. Отец писал в основном портреты и пейзажи, делал иллюстрации к изданиям Средне-Уральского книжного издательства. Он умер в 1982-м, ему было всего 52 года.

18 лет картина «Политические» стояла в папиной мастерской. Он показывал ее только друзьям. Через год после его смерти, в 1983-м, ее приобрел Екатеринбургский музей изобразительных искусств. В постоянной экспозиции музея картина была до 1993 года, а сейчас находится в запасниках.

Возможно, к моменту создания этой картины папа догадывался о судьбе Александра Григорьевича. Но подробностей он знать точно не мог. В советское время архивы были закрыты, материалы дела нельзя было найти в открытом доступе. Только через три поколения удалось восстановить правду о последних днях прапрадеда.

Почему важно изучать историю семьи

По образованию я историк, но к изучению истории собственной семьи я пришел не сразу. История была мне интересна с ранних лет. Помню, как-то с родителями летом мы отдыхали в дачном поселке Васильсурске на Волге — это старинное селение, основанное при князе Василии III. Там я впервые нашел старинную монету. На меня это произвело сильное впечатление. Когда ты так соприкасаешься с историей, она как будто оживает.

После школы я поступил на исторический факультет Уральского государственного университета. По специальности был «феодалом»: изучал период так называемого феодализма, до середины XIX века, а также культуру Урала, историю рода Демидовых, историю старообрядчества. Это интересные и важные вещи, но с историей моей семьи и с историей ХХ века они не были связаны.

В конце 1970-х годов, когда я был студентом, мы с моей бабушкой Екатериной, дочерью прабабушки Марии, стали говорить об истории семьи. Она начала рассказывать, откуда предки были родом, вспоминать названия деревень, имена и фамилии. Я записал то, что она рассказывала, и даже зарисовал небольшую родословную схемку, но по студенческой легкомысленности положил этот листок в стол. Там он пролежал лет десять. Когда бабушки уже не было в живых, я прибирался в столе, достал этот листочек, посмотрел на эту схему, на эти имена… И мне стало стыдно: что же я, профессиональный историк, кандидат исторических наук, ничего об этом не знаю. Это же история моей семьи. Я начал ее изучать и был поражен, как много информации можно найти в архивах об обычной крестьянской семье. Надо только не лениться и быть любопытным. Я нашел информацию о своих предках по многим родовым линиям до конца XVI века. Позже на эти знания легли новые — в частности, то, что я узнал о судьбе своего расстрелянного при Сталине прапрадеда.

Для меня важно, что я лично изучал материалы дела и попробовал разобраться в том, что произошло. Когда ты сам разобрался, ты можешь попытаться объяснить это другим уже с фактами в руках. Вот я беру материалы дела своего прапрадеда и показываю, что не было никакой очной ставки, что это дело сфальсифицировано следователями так, что они даже не удосужились замести следы. Поэтому мы сегодня можем говорить, как происходили репрессии в советское время.

Ведь до сих пор от некоторых людей можно услышать оправдания Большого террора — мол, время было тяжелое, нужно было наводить порядок, принимать жесткие меры. Если человек так говорит, для меня это значит, что он не разобрался ни с тем временем, ни с историей своей страны, ни с жизнью своих прадедов, которых он такими рассуждениями предает. Этот человек не совершил важной внутренней работы по восстановлению памяти. А эту работу важно провести — не для того, чтобы мстить кому-то, а для себя.

Окончательно сформулировать для себя отношение к сохранению исторической памяти мне помогла деятельность «Мемориала» (в 2015 году объявлен иностранным агентом, федеральная организация внесена в реестр иностранных агентов и ликвидирована Верховным судом РФ в 2021 году). В «Мемориал» (объявлен иностранным агентом) я пришел довольно поздно — лет 12 назад. Там я познакомился с близкими мне по духу людьми, в том числе с удивительным человеком Анной Яковлевной Пастуховой, которая 30 была председателем екатеринбургского общества «Мемориал» (Алексей Мосин стал его председателем в 2021 году, после смерти Анны Пастуховой. В 2015 году организация объявлена иноагентом.— «Ъ»). Историей семьи я стал серьезно заниматься задолго до прихода в «Мемориал» (объявлен иностранным агентом). Но благодаря «Мемориалу» (объявлен иностранным агентом) я понял, что важно помогать другим людям изучать их родословные, и начал этим заниматься.

С 2012 по 2017 год в Миссионерском институте при Ново-Тихвинском женском монастыре я читал курс «Русская генеалогия»: учил студентов исследовать историю своей семьи, составлять родословные таблицы, поколенные росписи, учил, как важно зафиксировать живую память в семье, расспросить старших, записать их воспоминания (Алексей Мосин был заведующим кафедрой истории и проректором по научной работе в Миссионерском институте с 2012 года. Уволился в 2017 году, после того как выступил в качестве свидетеля со стороны защиты на судебном процессе над видеоблогером Русланом Соколовским. В мае 2017 года суд признал Соколовского виновным в оскорблении чувств верующих за видеоролик, в котором он ловит покемонов в екатеринбургском Храме на Крови. Миссионерский институт при Ново-Тихвинском женском монастыре курирует Екатеринбургская епархия РПЦ.— «Ъ»).

Человек, который восстанавливает историческую память, сам меняется. Я ведь тоже изменился по мере того, как знакомился с материалами дела своего прапрадеда. Какой-то очень важный процесс во мне происходил. Какой? Я всегда старался ответственно относиться и к своему поведению, и к общению с окружающими. Я осознавал, что то, что я делаю, влияет на судьбы других людей. Но когда я знакомился с материалами этого дела, я находил подтверждение этим мыслям. Я видел, как конкретные люди оговаривали других людей по разным обстоятельствам: кто-то из страха, кто-то из неправильного понимания долга перед государством, кто-то искренне думал, что это вредные люди, которые стоят поперек новой жизни. Но потом наверняка они переосмысляли то, что сделали…

Когда я сам все это прочувствовал и осознал, у меня появилась потребность этим делиться. Я начал рассказывать о гибели моего прапрадеда Александра Григорьевича, священника Александра Корнякова, их односельчан в СМИ, а позже сделал документальную постановку в трех актах. Она называется «В чем же наша мама была виновата…». Это цитата из письма дочери председателя церковного совета полупарализованной Анастасии Осинцевой, которая была расстреляна вместе с моим прапрадедом и другими крестьянами. У нее остались маленькие дети, которые чудом выжили. Одна из ее дочерей, Нина, в 1990 году и написала в КГБ письмо.

Весь текст этой постановки взят из официальных документов. В предисловии я проговариваю, что доверять материалам дела мы не можем и, может быть, на самом деле все было не так. Но в документах зафиксировано так, и каждый человек может почувствовать, через что прошли приговоренные к казни люди.

Екатеринбургское отделение «Мемориала» (в 2015 году объявлено иностранным агентом, федеральная организация внесена в реестр иностранных агентов и ликвидирована Верховным судом РФ в 2021 году) помог выпустить эту постановку в виде брошюры. Я дарю ее людям. Многие благодарят, говорят, что в их семьях были похожие истории. Некоторые обращаются с вопросами, как начать изучать историю семьи. Я стараюсь помогать чем могу всем, кому это интересно.

Сейчас благодаря архивам многое стало известно, но далеко не все. К сожалению, в последнее время есть тенденция ограничения доступа к архивным материалам и к исторической памяти. Например, благодаря архивным документам я узнал, что мой прапрадед был казнен в подвале тюрьмы НКВД на улице Ленина, 17, а потом их тела вывезли на 12-й километр Московского тракта. Сейчас там покоятся останки как минимум 22 тыс. человек.

Для меня бывшее здание НКВД и 12-й километр Московского тракта — два самых страшных места в Екатеринбурге. Здание УНКВД по Свердловской области было построено в 1934 году. Сюда привозили арестованных людей, здесь решалась их судьба, для многих из них этот адрес был последним: одни были приговорены к смерти и расстреляны здесь, другие из этого здания отправлялись в лагеря, из которых не возвращались. Сейчас в этом здании размещается управление МВД по Свердловской области. Если еще лет десять назад во внутренний двор бывшей тюрьмы можно было прийти с экскурсией, то сейчас все закрыто. Всякий раз, когда я прохожу мимо этого здания, я думаю о том, что чувствовал мой прапрадед, когда его сюда привезли. Что чувствовали другие арестованные? Но на здании нет никакой памятной таблички (по мнению ряда историков, в подвалах бывшего здания НКВД на Ленина, 17 в годы Большого террора было расстреляно около 20 тыс. человек.— «Ъ»).

В конце 2019 года екатеринбургский «Мемориал» (в 2015 году объявлен иностранным агентом, федеральная организация внесена в реестр иностранных агентов и ликвидирована Верховным судом РФ в 2021 году), и я в частности, выступил с инициативой установить мемориальную доску на этом здании, чтобы в городе сохранялась историческая память. Мы подготовили макет мемориальной доски. На ней всего одна фраза, доказанный факт: «В этом здании в 1937–1938 годах по политическим мотивам были бессудно приговорены к расстрелу и лагерным срокам десятки тысяч человек». Мы получили согласование в Управлении государственной охраны объектов культурного наследия, администрация города тоже не возражает, но мы столкнулись с сопротивлением тех, кто находится в этом здании — управления МВД по Свердловской области. Они не хотят, чтобы на этом здании была установлена мемориальная доска. Я неоднократно беседовал с рядовыми сотрудниками управления МВД, которые здесь работают: кто-то ничего не знает об истории этого здания, кто-то что-то слышал, некоторые рассказывали, что в их в семьях тоже есть репрессированные родственники. Мы собирали подписи жителей Екатеринбурга и тех, чьи родственники были расстреляны в этом здании. Нас поддержали тысячи человек. До того как ввели ковидные ограничения, мы выходили на одиночные пикеты к этому зданию. Сейчас с выходом на пикеты стало сложнее. Но мы продолжаем добиваться установки мемориальной доски.

Предыдущая фотография

Следующая фотография

Вместе с коллегами я также добиваюсь того, чтобы был полностью обследован 12-й километр Московского тракта, где захоронены останки моего прапрадеда и тысяч других казненных. Все, кто захоронен на этом полигоне, были реабилитированы за отсутствием состава преступления. Установлены имена 20 тыс. захороненных здесь человек, но на самом деле их гораздо больше.

В 1996 году там был открыт мемориальный комплекс жертв политических репрессий 1930–1950-х годов. Но территория мемориала — 1,6 га, а площадь полигона, где хранятся останки наших предков,— 192 га. В 2022 году это установили археологи Музея истории Екатеринбурга: на грант губернатора Свердловской области они впервые провели здесь раскопки  (До 2022 года полигон официально занимал 75 га, но в 2022 году археологи Музея истории Екатеринбурга провели раскопки, в ходе которых нашли 52 братские могилы с останками 2 тыс. человек и пришли к выводу, что площадь полигона может достигать 192 га)  . У нас есть большие опасения, что на основании этого обследования небольшой части полигона НКВД (археологи исследовали не больше 10 га) власти Свердловской области и Екатеринбурга придадут особый охранный статус только этой небольшой части обследованной территории. Получается, остальную площадь захоронений можно застраивать: тянуть новые трассы, строить базы отдыха и коттеджи. Точные места захоронений до сих пор не определены, поэтому в этом месте нельзя ничего строить. Мы добиваемся обследования всей территории полигона и выступаем против нового строительства на костях тысяч людей. На территории бывшего полигона в 1960-х здесь уже была построена биатлонная база «Динамо». Региональные отделения «Динамо» в то время возглавляли сотрудники местных НКВД, поэтому я уверен, что строительство здесь спортивного комплекса было связано с желанием скрыть массовое захоронение. А в 1970-х сквозь полигон проложили трассу Новомосковского тракта. Известно, что в процессе строительства дороги находили человеческие кости. Стройку остановили на какое-то время, а потом продолжили (по данным ряда историков, под дорогой может находиться около 1,5 тыс. тел репрессированных.— «Ъ»).

В 2023 году стало известно, что госэкспертиза разрешила строительство здесь нового биатлонного комплекса: его собираются строить в непосредственной близости от полигона НКВД. Это категорически недопустимо, потому что границы массовых захоронений до сих пор четко не определены. При этом в районе старого биатлонного комплекса прокладываются новые дорожки, и всю эту территорию пытаются вывести из зоны обследования полигона НКВД.

Это не укладывается в представления о сохранении памяти о жертвах репрессий. Есть что-то ненормальное в том, что на месте захоронения расстрелянных жертв политических репрессий установлены тиры и обучают стрельбе. Разве это место для отдыха? Это особое место, куда люди имеют право приехать, чтобы поклониться памяти жертв политических репрессий, и оно должно получить особый статус. Надеюсь, со временем так и будет.

У меня сын и два внука — младшему 8, старшему 12 лет. Они еще слишком малы, чтобы всерьез погружаться в семейную историю, но я постепенно им что-то рассказываю. Я привозил их на место мемориала, где захоронен их прапрапрадед. Теперь, когда мы едем на дачу мимо «Двенадцатого километра», они часто об этом вспоминают. Думаю, со временем они с помощью той работы, которую я уже провел, разберутся и будут правильно оценивать события истории.

Я несколько раз ездил в село Каменное Озеро, в котором жил прапрадед. Оно сохранилось и сейчас называется Каменноозерское. Свято-Никольский храм, за который боролся Александр Григорьевич, слава богу, тоже сохранился.

Храму больше 80 лет, это очень значимое для меня место: в нем крестили моего прапрадеда, мою бабушку, моего отца, в нем отпевали и венчали многих моих предков. Здание пострадало в годы советской власти, но его можно восстановить. Это очень непростой процесс, но понемногу дело движется.

Об институте смертной казни

Дарья Бурлакова (автор проекта): Алексей Геннадьевич, хочу задать вам три вопроса о вашем отношении к институту смертной казни — как человека, как православного и как историка. Как человек как вы относитесь к институту смертной казни?

— Я убежденный противник смертной казни. Нельзя приговаривать кого бы то ни было к смерти. В этом меня убеждает в том числе то, что я знаю об истории своей семьи. Если человек опасен для общества, общество должно иметь право защищаться: он может быть изолирован, но уничтожать человека нельзя.

Человеческая жизнь для меня главная ценность. Во всем, чем я занимаюсь, я руководствуюсь именно этим убеждением. Государство не имеет никакого права лишать человека этой ценности. Для меня очевидно, что мы не станем лучше, если будем убивать друг друга. Если это очевидно не для всех, давайте это обсуждать. Хотя мы сейчас далеко не обо всем можем говорить откровенно, потому что, начиная что-то обсуждать, ты можешь попасть под какую-то очередную уголовную статью. Это сильно ограничивает наши возможности для диалога. Но я убежден, что каждый человек, живущий осмысленно, должен сформировать свою позицию по этому важному вопросу. Я свою позицию давно сформировал. Государство должно облегчать, а не усложнять жизнь своих граждан и тем более не уничтожать их. Поэтому очень правильно, что у нас уже полвека действует мораторий на смертную казнь, и я уверен, что нам нужно полностью отказаться от смертной казни — ее не должно быть в наших законах (в России смертная казнь не может применяться на основании Конституции РФ и двух актов Конституционного суда РФ — от 1999 и 2009 годов. Однако по состоянию на 2024 год смертная казнь не исключена из Уголовного кодекса РФ по пяти статьям.— «Ъ»).

— Институт смертной казни до сих пор сохраняется в некоторых странах, том числе в тех, которые считаются демократическими. Как историк как вы оцениваете состояние института смертной казни в современном мире, есть ли какие-то тенденции?

— С одной стороны, есть глобальная тенденция гуманизации общественной жизни, во всем мире идет отказ от смертной казни. Хотя в отдельных демократических странах она действительно сохраняется. Например, в некоторых штатах США продолжает действовать смертная казнь, но за последние годы ее применение сокращается. Время от времени появляются новости, что в каком-то штате отменена смертная казнь. С другой стороны, в некоторых странах, в которых действуют тиранические, деспотические режимы, есть тенденция ужесточения законов и распространения террора. Смертная казнь действует в Белоруссии, которая входит в одно с нами Союзное государство, но по официальной статистике ежегодное количество приговоренных к казни там тоже сокращается. Крайне важно, чтобы общемировой процесс гуманизации распространялся дальше.

— Вы православный, воцерковленный человек. До 2017 года вы даже были постоянным спикером СМИ Екатеринбургской епархии РПЦ и сотрудником Миссионерского института. За последние годы от разных представителей РПЦ можно услышать разные мнения о смертной казни. Далеко не все из них осуждают смертную казнь, некоторые даже называют ее формой исправления и вразумления преступника. Как верующий человек, как вы считаете, для православного человека нормально не осуждать смертную казнь?

— Я не совсем понимаю, что сейчас подразумевается под словом «православный». Я наблюдаю некоторых людей, которые бьют себя в грудь со словами «Я как истинно православный человек…», а дальше произносят страшные вещи… Другой человек не делает громких заявлений, но смотришь, как он живет, как он относится к людям, какое светлое поле вокруг него образуется, и понимаешь, что он живет как христианин.

С мнением о том, что смертная казнь есть форма покаяния для грешника, я согласиться не могу. В Ветхом Завете есть много таких положений, как око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь, убийцу надо убить. Но после этого был Новый Завет. И он пересмотрел эти нормы. Положения Нового Завета более гуманны.

С христианской точки зрения важно понимать: любой человек, пока он жив, может измениться. В поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» есть такие строки: «Вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил». Пока человек жив, для него не закрыт путь к Богу. И не государству решать, когда отнимать у человека жизнь. Хочется верить, что в нашей стране эта практика больше никогда не повторится. Хотя, к сожалению, у нас до сих пор не вынесена официальная правовая оценка смертным приговорам, которые приводились в исполнение в СССР. Надеюсь, когда-то это будет сделано на государственном уровне.