В чем поэзия, брат?

8 сентября исполняется 50 лет со дня рождения Бориса Рыжего — самого популярного поэта, писавшего по-русски в 1990-х годах, персонажа собственного романтического мифа, надолго пережившего своего создателя.

Текст: Игорь Гулин

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

26-летний Борис Рыжий покончил с собой в Екатеринбурге в 2001 году. К нему только стало приходить признание: он получил довольно престижную премию «Антибукер», вышла первая книга стихов, о Рыжем стали говорить как об одном из самых многообещающих молодых поэтов, а он страстно жаждал славы, мыслил себя в ряду великих, строил в стихах собственный миф, и в рамках этого мифа ранняя смерть была фактом цементирующим — как бы цинично это ни звучало.

Миф утвердился мгновенно, и это была абсолютно узнаваемая романтическая история о поэте бесконечно талантливом, шедшем против течения, погибшем, не выдержав лицемерия мира, не сказавшем всего, что должен был сказать, оставившем нас обделенными,— миф, построенный по модели отчасти лермонтовской, отчасти есенинской (способ самоубийства закреплял последнюю ассоциацию). За прошедшие десятилетия этот миф не померк. Наоборот, Рыжий стал объектом хорошо ощутимого культа. О нем пишут книги и ставят спектакли, на его стихи записывают песни. Скоро выходит и фильм — героический байопик в духе тех, что снимают о рокерах и почти никогда — о поэтах. Никто из писавших в последние десятилетия стихи на русском языке не получал столько внимания.

К фигурам такого рода возможно только два отношения — почитание и раздражение. Искушенные критики обычно отмахивались от поэзии Рыжего как от явления массовой культуры, незаконно претендующего на место в пространстве «настоящей» литературы. Это и правда не слишком хорошие стихи. То есть они не лучше и не хуже, чем у сотен в меру начитанных молодых людей. Почему именно Рыжий вытянул несчастливо-счастливый билет — занял в глазах многих читателей нишу последнего большого поэта?

Когда перечитываешь его стихи подряд, видишь картину банальную до невозможности: двадцатилетний рифмоплет ощущает себя никем не понятым гением, ведет задушевные беседы с братом-классиком (подставляя на это место то Пушкина, то Блока, то Бродского), не находит себе места, фантазирует, как из убогого материала его жизни ненароком сложится великолепное полотно, как он умрет и тут-то все поймут, кого они потеряли. Обычно такой юноша потом вырастает, просыпаясь от романтических иллюзий; иногда он и правда вырастает в настоящего поэта. С Рыжим не произошло ни того ни другого. Он умер, но та сентиментальная фантазия, которой он упивался в стихах, внезапно воплотилась в жизнь.

Фантазировал он так:

Начинается снег, и навстречу движению снега
поднимается вверх — допотопное слово — душа.
Всё,— о жизни поэзии, о судьбе человека
больше думать не надо, присядь, закури не спеша.

Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетым,
я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня:

Снег идет и пройдет. И наполнится небо огнями.
Пусть на горы Урала опустятся эти огни.
Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами.
Принимай без снобизма — и песни и слезы мои.

Действительно, критика Рыжего неизбежно будет снобизмом, а снобизм всегда неприятен. Снобов — людей, играющих в культурные игры, пишущих не от души,— Рыжий не любил. Поэтому он при любой возможности поносил постмодернистов. То же делают его поклонники. Их аргумент — поэзия Рыжего свидетельствует: в эпоху постмодерна все еще возможна подлинная искренность, прямая незакавыченная речь. Между тем эта поэзия — абсолютно постмодернистское явление.

Рыжий начинает публиковаться в 18 лет. Его первые стихи отчетливо подражательные; но интересно, кому именно он подражает. Кумиры Рыжего — Анненский, Ходасевич, Георгий Иванов, Набоков, из современников — Бродский и Кушнер, чуть позже — Гандлевский. Все это — ностальгики и меланхолики, поэты безусловно новаторские, но в своей системе ценностей не приемлющие нового, оглядывающиеся назад. Это, конечно же, очень интеллигентский вкус. Влияние поэтов более массовых, Есенина или Высоцкого, проходит у него через ту же окультуривающую призму: они дают методы перевода грубой реальности в реальность книжную. По-настоящему собой Рыжий становится, когда находит для заемной формы материал — мрачную жизнь окраин родного Свердловска (новое название, Екатеринбург, он почти не использовал), мир бессмысленного насилия, депрессивной удали, покалеченных судеб и тел.

Судя по всем воспоминаниям, сам Рыжий жил, постоянно перемещаясь между двумя средами — кругами поэтов и ученых с возвышенными разговорами о литературе и смысле жизни и компаниями своих соседей, одноклассников — хулиганов, уголовников, алкоголиков и наркоманов, полудеклассированных и отчаявшихся людей. Писал он, конечно, для первых, а не для вторых. Он приносил жуть «страны голубиной, что делится на ментов и воров» в гораздо более благополучный мир интеллигентских кухонь и литературных фестивалей, используя для этого средства высокой поэзии — те, что были в его распоряжении.

Здесь — главный трюк его письма. Традиция, в которой работал Рыжий, позволяла представить мрачный приблатненный мир как уже исчезающий, обреченный. В таком меланхолическом остранении насилие, нищета, социальный кошмар становятся удобным предметом культурного потребления. Люди, выброшенные на обочину поздне- и постсоветской жизни, дошедшие там до озверения, предстают как герои печальной, красивой и потому безопасной истории. Поэтому поэзия Рыжего может быть настолько приятным чтением. Готовность к смерти самого автора — непременный элемент этой системы. В собственных стихах Рыжий представлял себя последним певцом погибающего мира — поэтом, обреченным вместе со своими героями.

Такое амплуа не вполне совпадает с ролью романтического гения-жертвы. Погибший великий поэт модерна — будь то Пушкин, Хлебников или даже Есенин — это поэт, открывающий новое (возможно, новое в старом), показывающий путь. Современникам он представляется жертвой во имя этого нового. Поэт-жертва постмодерна, каким был Рыжий, играет готовую роль, он обитает в пастише (Рыжий обожал представлять себя в ролях стихотворцев былых эпох, примерять чужие костюмы). Он перекодирует жестокую реальность в мгновенно узнаваемый текст, и новое здесь не нужно. Поэтому, несмотря на огромную популярность Рыжего, у него не было подражателей: в его поэзии просто нет оригинальной ноты или приема, которые можно было бы скопировать.

Главным в его творчестве были не сами стихи, а их персонаж, обитающий между неуютной реальностью и уютной культурой, приносящий вести из первой жителям второй. У Рыжего-персонажа (не Рыжего-автора) есть родственник, созданный тогда же, в конце 1990-х, другим свердловчанином — Алексеем Балабановым. Рыжий был более рефлексивным, но и гораздо более удобным, причесанным братом Данилы Багрова — посланцем в культурный мир от «подлинной» России — грубо-красивым, нежным и жестоким, без остановок следующим в смерть. Впрочем, то, что все это было игрой, идущей по правилам, не отменяет трагедии. Выбранную роль он доиграл до конца.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram