Выставка
В Инженерном корпусе Государственной Третьяковской галереи открылась выставка Бориса Чернышева (1906-1969). Художник, сделавший вполне успешную карьеру монументалиста, представлен живописью и графикой, которую можно назвать неофициальной, хотя Борис Чернышев и не имел никакого отношения к нонконформистам-оппозиционерам. Рассказывает ИРИНА Ъ-КУЛИК.
У Бориса Чернышева образцово-показательная биография советского художника. Родился в деревне, в многодетной семье (правда, отец был школьным учителем), после революции вместе с братьями участвовал в обустройстве одной из первых сельскохозяйственных коммун. В 1925 году, окончив школу, активно участвовал в ликвидации неграмотности: был учителем, заведовал сельской избой-читальней. Тогда же начал рисовать. А в 1927 году отправился в Москву поступать во ВХУТЕИН. Его учителями были Лев Бруни, Павел Кузнецов, Александр Куприн, Надежда Удальцова, Владимир Фаворский. А дипломную работу — фреску "Подписка на заем" он делал под руководством Кузьмы Петрова-Водкина. Борис Чернышев участвовал в конкурсе проектов Дворца Советов и расписывал Театр Советской армии, а в 1950-х под руководством Павла Корина создавал мозаики для станции "Комсомольская-кольцевая".
Борис Чернышев был фронтовиком: во вторую мировую войну он сражался под Кенигсбергом, потом был переведен в Забайкалье и участвовал в пешем переходе в Порт-Артур через Монголию, пустыни Гоби и Чахар, хребет Хинган и Маньчжурию. Именно с его монгольских зарисовок, сделанных во время войны и сразу после нее, и начинается выставка в Третьяковке. В этой графике, часто сделанной подручными средствами,— у художника не было готовых красок, и приходилось, как встарь, изготовлять их вручную из сажи, кирпича и тому подобного — нет ничего эпического и пафосного, ничего, что могло бы пригодиться для монументальных патриотических композиций.
Куда больше, чем героизм и подвиги, художника, кажется, завораживает дальневосточный пейзаж, столь чужой и иной, что его нельзя назвать враждебным. Его работы, запечатлевшие все эти сопки Маньчжурии, похожие на нить жемчужин облака над холмами, кривые низкорослые деревца или причудливо загибающиеся волны, словно бы невольно растягиваются по горизонтали, тяготея к формату дальневосточного свитка. И когда в этих ландшафтах возникают, собственно, войска, в составе которых и попал туда Борис Чернышев, они кажутся какими-то призраками. В монгольской пустыне приближающаяся издали армия почти неразличима и неотличима от облака поднятой ею пыли. А фигуры участников ночного марша через Хинган просто оказываются прозрачными — сквозь них отчетливо проступают очертания гор.
Столь противоположное самой сути монументального искусства ощущение зыбкости мира сохраняется и в произведениях, на которых Борис Чернышев запечатлел послевоенную Москву. Город, безлюдный, опустошенный, не столько разрушенный, сколько разреженный, кажется словно бы не до конца материализовавшимся. За скудно освещенными домами Воздвиженки тенями высятся несоразмерно гигантские черные кремлевские башни, и светящиеся в ночи красные звезды выглядят какими-то огнями святого Эльма. А один из этюдов представляет пустырь на месте так и не возведенного Дворца Советов. Некоторые свои работы Борис Чернышев рисует по газетной бумаге, и сквозь зимний пейзаж с березкой проступают списки награжденных и заголовок статьи о разминировании жилых участков. Другие работы сделаны на кальке или оберточной бумаге.
А как только послевоенная Москва наконец наливается жизнью и становится полнокровной, с уличной толпой, сверкающими на солнце куполами, цветочными горшками на подоконниках, художник, кажется, тут же теряет к ней интерес и переключается, скажем, на пейзажи Грузии (куда он отправляется оформлять какой-то дом отдыха). И превращает ее в сонную Колхиду, мерцающую между эпохами: одетые в белое фигуры у источника, конечно, могут быть современными крестьянами, но куда больше они смахивают на античные тени. Впрочем, рассмотреть их толком невозможно. Живопись и графика Бориса Чернышева словно бы сделаны в некоем принципиальном расфокусе: образ исчезает, стоит чуть пристальнее в него вглядеться. Для того чтобы изобразить дождь, Борис Чернышев не рисует струи, но просто размывает саму акварельную краску, и кажется, что рисунок того и гляди смоется с листа.