Вчера хоронили Бориса Немцова. Специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ вместе со всеми проводил его в последний путь.
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Очередь к Борису Немцову в Центр имени Сахарова была вчера такой же длинной, как траурный марш к месту его гибели три дня назад.
Я увидел в ней губернатора Кировской области Никиту Белых. Он стоял в ней долго, с самого начала. Конечно, мог и не стоять. В конце концов, немногие стояли. Люди же занятые. Было откуда зайти. Для занятых все предусмотрели. Но не только Никита Белых отстоял положенное. Нашлись и другие.
Рамка металлоискателя производила странное впечатление. Полицейские, стоявшие около нее, отговаривали людей выкладывать телефоны и ключи:
— Проходите, так будет быстрее!
Спешить, впрочем, было уже некуда. Очередь двигалась медленно. Медленнее, казалось, не бывает. Со скоростью метров 150 в час. Может, 200. Дело в том, что помещение, где проходило прощание, оказалось маленьким: гроб и постамент, на котором он стоял, заняли чуть не все это пространство. Журналисты в страшной толчее толкались друг с другом локтями и камерами, но все равно очень быстро слышали в свой адрес:
— У вас только пять минут.
В траурном зале постоянно разрешали находиться тем, чья телекомпания вела прямую трансляцию. В результате прямую трансляцию стали вести почти все присутствующие, хотя их руководство и не догадывалось, конечно, об этом. И даже с мобильных телефонов "прямились". От журналистов гроб с телом покойного и людей, стоявших вокруг него в такой же толчее, отделял коридор, по которому шла живая очередь. Этот коридор все время сужался, потому что все хотели, конечно, задержаться хоть на секунду и сразу же останавливали всю эту очередь, хвост которой уходил за Верхнюю Сыромятническую улицу, то есть едва ли не на километр.
Борис Немцов утопал в живых цветах, но неживым казался не из-за этого.
С этого, казалось, вечно загорелого лица словно сошел загар — и это бросалось в глаза.
Я видел, с какими лицами отходят люди от гроба. Увидев его, многие начинали просто рыдать. Девушки уводили своих парней, держа их под руки. Я подошел ближе. И мне показалось, что он едва заметно усмехается, что ли. Я быстро списал свое впечатление на переживания — и посмотрел еще раз. Нет, усмешка не исчезла.
Живая усмешка на неживом лице — вот что делало сейчас Бориса Немцова совсем уже далеким от нас.
Я подумал, что его ведь убили в спину, он даже не подозревал, что через мгновение его не станет. Он шел с красивой девушкой к себе домой — и каким же еще должно было быть выражение его лица.
Ей-богу, он производил впечатление счастливого человека.
И ужасающе несчастными выглядели люди вокруг него. Дети. Близкие. Друзья. Люди из очереди.
Близкие и дети держались. Держалась его 87-летняя мама, у которой вчера был день рождения. Прощание шло уже около часа, а она даже не присела у гроба, и кажется, ей это даже не приходило в голову.
Она не присела и через три часа.
Уже пришли и попрощались с ним вице-премьер Аркадий Дворкович (говорили, что вице-премьеры не собираются, но вот ведь собрался же и пришел раньше всех), глава аппарата правительства Сергей Приходько (как и Аркадий Дворкович, не стал ни о чем говорить, потому что все сказал в то мгновение, когда просто появился в дверях этого зала), глава "Росатома" Сергей Кириенко (он даже произнес несколько слов, главными из которых стали вот эти: "Он был романтиком в политике и делал только то, во что верил"), бизнесмены Михаил Фридман и Петр Авен.
Теперь у микрофона стоял академик Юрий Рыжов, который говорил, что "эта трагическая смерть ставит окончательную точку на том, что представляет собой власть"...
Совсем не так по-боевому был настроен министр иностранных дел Литвы Линас Линкявичюс:
— Мы по достоинству оцениваем то, что имели, только когда теряем: свободу, близких... Надо этим дорожить. И нельзя убить бесстрашие... Мы, литовцы, хотим побыть в эти дни с вами...
Я подумал, что ведь есть же, черт возьми, слова, которые можно сказать только сейчас. Их надо только найти. Литовский министр нашел.
Когда Мариэтта Чудакова говорила о том, что чувствует и слышит слова Бориса Немцова "Надо менять Россию!", в зал вошли Александр Любимов и Евгений Ройзман, прилетевший из Екатеринбурга.
Я думал, они тоже что-то скажут. Они не стали. Конечно, было что сказать. Такие слова обычно берегут для особых случаев. Для дня рождения, например. Вот они и берегли.
И теперь они их уже сказали, хоть и про себя, хоть и поздно вроде, и продолжали, может быть, говорить уже не первый день.
Из этих искренних и не все успевших сказать был здесь еще Илья Яшин, но он-то как раз решил выступить и потом долго боролся на крыльце с сигаретой и проиграл: заплакал.
— Кто вы? — усталого вида распорядитель с совершенно потухшими глазами спрашивал пожилого человека с женской сумкой из искусственной кожи через плечо.
— Я?! — удивлялся тот.
— Да, вы... Вы стоите здесь уже десять минут, причем на скамеечке.
— Я из спортклуба "Динамо"! — обиженно отвечал тот.— Я с ним в теннис играл!
Распорядитель вздыхал.
— И они просят меня уйти! — победно переглядывался с соседями пожилой человек.
Соседи отворачивались со скучающим видом. Похоже, у них такого бесспорного алиби не было.
Ирина Хакамада, тоже отстоявшая всю очередь, прятала лицо во влажный от слез воротник свитера.
Игорь Свинаренко рассказывал про последнее интервью, которое дал ему Борис Немцов:
— Он говорил, как пришел ребенком к фокуснику, который заставлял зрителей поднимать руки и опускать и засыпать, и они все это делали, а Боря, которому было семь лет, кричал им: "Проснитесь, это же глупо!" То есть он уже тогда был уникальным... И ему нельзя будет научиться подражать...
Но видел я и известных политиков, которые зашли с выхода — так, чтобы не было впечатления, что они совсем уж без очереди заходят в зал, и теперь стояли вместе со всеми остальными и выступали местами даже отчаянно.
Но и Ирина Хакамада решилась выступить:
— Я не хочу смотреть на него. Я считаю, что Боря жив.
Если бы она посмотрела на него, она бы поняла, что это не так.
— Я не хочу говорить о нем в прошедшем времени! — воскликнула она, и было видно, что это еще один человек, который говорит про Бориса Немцова все, что думает.— Мне было очень неуютно в политике, я туда влетела с разгона, а там эти холодные интриги... Он позвал меня в правительство, я держалась за него, как за теплую печку... Эти выстрелы — мимо... Не убить, не уничтожить...
Представителем президента России здесь был Гарри Минх, очень хорошо знавший Бориса Немцова еще с тех пор, когда не только Бориса Немцова мало кто знал, но и он сам, Борис Немцов,— почти никого:
— Борис играл по правилам. Он умел выигрывать по правилам, и по правилам он умел проигрывать.
Не всем понравилось то, что сказал Гарри Минх. Не все здесь играли по правилам. Не все умели играть по правилам. А главное, не все хотели. А многие просто отказывались. И отказываются до сих пор. Сергей Ковалев. Валерий Борщев. Они тоже были здесь. И сказали потом, что считали нужным. И было ясно: они не знают правил, по которым нарушаются правила. Они их просто нарушают.
— У нас есть свойство: нас объединяет не только радость, но и тяжелые события,— продолжал Гарри Минх.— Надеюсь, объединит и это... Борис любил жизнь, любил Россию, и мне сейчас кажется, что ему отвечали взаимностью.
Стоило остановиться.
Адвокат Бориса Немцова Вадим Прохоров говорил, что "если Борис срабатывался с человеком, то начинал доверять ему просто безгранично". И когда Вадим Прохоров начинал рассказывать о событиях прошедшей ночи, становилось очевидно: Борис Немцов и в самом деле сработался со своим адвокатом, доверял ему и будет доверять теперь всегда:
— Я вернулся из Киева, куда с огромными трудностями была вывезена дама, которая в тот вечер была с Борисом... Власти хотят утвердить свою версию, хотя мы оказываем максимальную помощь следствию...
— Мы, европейцы,— подхватывал депутат ПАСЕ,— слишком долго молчали...
С каждым словом этих людей, хотели они того или нет, Борис Немцов, казалось, входил в новое состояние. Он уже не принадлежал себе (но так в конце концов было и при жизни). Он еще принадлежал этим людям, и то с каждым их словом все меньше и меньше, а главное, он теперь все больше принадлежал истории, где вдруг оказался хотя бы даже за эти три часа (я уж не говорю — за время воскресного траурного марша), и теперь только она сделает с ним то, что посчитает нужным.
Он, безусловно, займет в ней свое место, и, похоже, оно будет таким, что мало не покажется никому — ни друзьям, ни врагам. И сейчас казалось, что с каждым произносимым словом оно все больше и больше.
Появился Анатолий Чубайс, который стал винить себя. В конце концов и в самом деле, во всем же виноват он.
— Всегда, когда мы говорили про него с Гайдаром, Егор говорил: "Боря умный..." Была у Егора такая присказка. Борис постоянно подвергался жестким нападкам, ему, мягко говоря, создавали сложности, а мы к тому же приносили ущерб его популярности... Его жизнь была про одно, и наша вина в том, что у него что-то не получилось. Но я не знаю ни одного случая, когда бы Боря предал... Это не один героический поступок, а вся жизнь. И ничего уже не вернешь, и остается сказать: "Прости".
В зале появился Михаил Прохоров, его нельзя было не заметить, и его сестра Ирина. Михаила Прохорова сразу кивком головы спросили, выступит ли он, и он, в свою очередь, отрицательно покачал головой. От их семьи в этот день выступала Ирина Прохорова.
И все это время мимо текла живая река людей, а вернее, сочился ручеек, а река разливалась вширь снаружи, и там люди понимали, что могут уже не успеть до двух, когда, им сказали, двери закроются, и начинали уже напирать, перекладывая букеты с цветами из руки в руку.
Очень резким был Сергей Ковалев.
Уже около получаса стояла у гроба вдова первого президента России Наина Ельцина и потом сказала:
— Невозможно представить, что рядом не станет Бори Немцова. Что он не скажет что-то легкое, насмешливое и веселое... Наши отношения с ним были неизменными, как бы ни складывалась судьба Бори... Он на любом посту оставался человеком... Знаете,— вздохнула Наина Иосифовна,— они чем-то похожи друг на друга. Они оба смелые, высокие, статные, оба отчаянно бесшабашные...
Она, конечно, говорила сейчас и про своего мужа.
— Борис,— продолжала Наина Ельцина,— как-то отличался от всех нынешних политиков. Они какие-то все скучные. А он такой жизнелюб...
Она осталась и вместе с дочерью Татьяной Юмашевой и Валентином Юмашевым простояла здесь еще больше часа. Хотя с утра у нее было высокое давление. И лучше было бы отлежаться дома.
Михаил Абызов вошел в зал, потом Герман Греф. Алексей Кудрин.
— Все-таки очень грустно, что человек должен умереть, причем страшной смертью, чтобы мы поняли, что рядом с нами был великий человек,— сказал кто-то еще, было уже не видно.
В это мгновение место Бориса Немцова в истории, казалось, стало еще пошире. Так в самом деле казалось. И кажется до сих пор. И значит, так уже и есть.
Алексей Кудрин вспомнил то, что должен был вспомнить именно он:
— Он стал министром и первым вице-премьером в марте 1997 года, и первым делом было выплатить долги по пенсиям. Он нажал на "Газпром", в конце концов получил $2 млрд, и долги были погашены. И с тех пор долгов не было. А через некоторое время все компании страны платили налоги полностью, причем не зачетами, а, как мы говорим, живыми деньгами (это было, пожалуй, одно из немногих преувеличений в этот день.— А. К.). Он таким образом заложил основы рыночной экономики!
После этого я, правда, слышал и о том, что "Борис Немцов был одним из основателей демократического православного движения..."
Ушел Алексей Кудрин, ушел Михаил Прохоров. Осталась Наина Ельцина и еще тысячи людей, большинство из которых по-прежнему были на улице. Прочитал стихи Геннадий Бурбулис: "Чувство собственного достоинства — вот загадочная стезя, на которой запнуться — запросто, а обратно вернуться нельзя".
Потом предложили сделать паузу, чтобы напоследок прошло как можно больше людей (не очень было понятно, как это связано). А это уже почти без четверти два было. Музыка смолкла. В наступившей тишине я отчетливо слышал, как один остановившийся у гроба мужчина громко выговаривал Борису Немцову, склонившись над ним:
— Мы тобой гордимся, понимаешь! Ты настоящий пацан!
И казалось, тот, к кому обращались, вот именно этого не мог не услышать: так страстно это было сказано, так сильно прозвучало.
А кто-то уже читал стихи про Бориса Ельцина: "Борис, борись... Ты завещал нам Россию великую..." Но сейчас это было обращение, конечно, к другому Борису.
Без музыки сразу стало очень шумно.
Чуть не сбили с ног женщину с ребенком в коляске. А женщина эта и сама была еще ребенком.
Зал совершенно заполнился. Организаторы перекрыли вход в две шеренги и пускали по пять человек с большими интервалами. А люди, видимо, в отчаянии глядели на часы и начинали напирать.
И тут железные зеленые двери стали тяжело закрываться.
— Всех же предупредили, что прощание до двух! — раздался голос от микрофона.
Но люди уже не обращали внимания ни на организаторов, ни друг на друга.
— Господа! — снова раздался этот голос.— Сейчас будут выносить тело!
— Да, не Колонный зал Дома союзов...— прошептал стоявший рядом со мной человек.— А он и его заслуживал... У меня в квартире надо было устроить прощание... Она и то больше...
В это время начал выступать Лебедько из Белоруссии.
На входе появилась полиция. Она стала оттеснять прощающихся.
— Он был чистым и очень честным человеком. Он был папой, а не политиком. И я хочу сказать...— стараясь перекричать толпу, произносил пятнадцатилетний Антон.— Я точно знаю: мой папа сейчас в раю.
— Сейчас Савва, сын Ильи Фарбера, сыграет на скрипке,— было сказано от микрофона.
Двери распахнулись. Снаружи полиция уже выстроила коридор. Шестеро служащих "Ритуал-сервиса" вынесли гроб и поставили его в катафалк Mercedes. Его сразу забросали цветами. Цветы летели на капот и под колеса. Кто рыдал, кто-то скандировал: "Россия будет свободной!" и "Герои не умирают!".
Рыдания усиливались от криков. И наоборот тоже.
Машина медленно выехала на Садовое кольцо. В приоткрытое окно я увидел растерянное лицо пожилого водителя в очках. Этот человек не сталкивался в своей жизни ни с чем подобным. Он ничего не видел из-за цветов на лобовом стекле автомобиля.
Движение на Садовом кольце в обе стороны было остановлено. Mercedes с телом Бориса Немцова встал на мосту над Яузой на внутренней стороне кольца. По обе стороны от него на много метров не было ни машины, только впереди — патрульная ДПС. Не было слышно ни одного сигнала. Наступила полная тишина. Полиция сдерживала толпу, рвущуюся на дорогу. Но и рвалась она тоже, казалось, безмолвно.
От вида всего этого по-настоящему стиснуло горло.
Так прошло минут десять, и я даже упустил момент, когда Mercedes тронулся с места.
Когда движение по Садовому кольцу разрешили, я нагнал не только Mercedes, а уже и колонну из двух больших автобусов и трех микроавтобусов "Ритуала" с теми, кто успел в них попасть. На дороге в двух, в трех, в пяти километрах от Сахаровского центра лежали раздавленные гвоздики и розы. Может, кто-то бросал их по дороге, а скорее всего, слетали с обсыпанной ими машины.
И даже когда мы ехали по МКАД, чтобы подъехать к Троекуровскому кладбищу, я и на МКАД видел эти цветы.
К этому времени я давно понял, почему так стремительно закрыли двери зала организаторы. Да просто перекрытие дорог по маршруту следования кортежа начиналось с 14 часов. И эту команду уже нельзя было изменить.
На кладбище оказалось в конце концов не больше 120 человек. И когда служба подходила к концу, на нее едва успел его сын Антон.
Из политиков, общественных деятелей и бизнесменов, кто были с Борисом Немцовым в Сахаровском центре, сюда приехал только Михаил Касьянов. И, тоже перед самым окончанием службы, я заметил подходящих Михаила Фридмана и Петра Авена. Они успели.
Успели Татьяна и Валентин Юмашевы.
Пока под большим зеленым шатром шла служба, какой-то старик, кряхтя, донес картонный ящик с двумя десятками лампадок со свечками. Он пытался разжечь их, но пальцы его тряслись, и ничего не выходило. Он поставил ящик на покрытый алым бархатом стол и не понимал, как быть дальше.
Полицейские в оцеплении не подпускали к шатру никого лишнего.
Служба шла долго, без единого сокращения.
Я увидел, как какой-то человек из толпы, протиснувшись через ограждение, пытается помочь зажечь лампадку.
И причем тут были эти лампадки, Но как-то все о них начали думать. Оглядывались на этого старика и на того, кто ему помогал. Потом — на тех, кто вокруг гроба... В какой-то момент я увидел, что они нашли кусок газеты и пытались пожечь лампадки ею.
Потом в тишине опускали гроб.
Потом я увидел, что на столе горят все двадцать этих так и не потребовавшихся лампадок.
А потом, когда все стали расходиться, не спеша, но и не стремясь задержаться тут как можно дольше, а остались только его родные, Татьяна Юмашева, поднимаясь к выходу, рассказала, как однажды, в 2005 году, Борис Немцов подарил Борису Ельцину на день рождения оранжевый свитер, который он где-то достал по знакомству, и попросил передать, что с каждым годом все лучше и лучше понимает ее папу.
А потом одна бабушка у самого выхода спросила, как пройти на могилу Бориса Немцова.
— Вот так, потом так и вот так,— показал Валентин Юмашев.
Она поблагодарила и пошла.
И так теперь будут спрашивать всегда.