Этой выставки не могло бы быть, если бы не случившееся с картиной Жерома "Бассейн в гареме" в 2001 году несчастье: она была украдена из постоянной экспозиции Эрмитажа. Через пять лет ее нашли в Москве, вернули в музей, долго реставрировали (она была вырезана из рамы, сложена вчетверо, неизвестно где хранилась, что нанесло полотну очень существенные раны). Сегодня ради нее, окружив виновницу торжества другими произведениями Жерома из собрания Эрмитажа, устраивают выставку — что не может не радовать, но не может и не вызывать вопросов.
Дело в том, что сам по себе Жером (1824-1904), "неогрек", академист, ориенталист, любимец Парижского салона, гладкий и сладкий поэт невольничьих рынков и восточных гаремов, считается в отечественном искусствознании ну совсем уж моветон. Как, впрочем, и почти все его коллеги по бравому французскому академическому цеху — термином "салонное искусство" их припечатали давно и, судя по всему, надолго. Это, конечно, не значит, что их полотна пылятся в фондах — такую красоту скрывать грешно, они вполне парадно висят в постоянных экспозициях главных отечественных музеев. Но заинтересованный (а главное, проблемный) разговор об этом искусстве в наших краях — огромная редкость.
Да простят меня реставраторы (а их работа с "Бассейном в гареме" действительно профессиональная победа), но здорово, что на Жерома десять лет назад покусились. Сначала над этой историей больше посмеивались: на этом полотне едва ли не самые соблазнительные женские ягодицы во всем Эрмитаже, воров можно понять. Но теперь, когда все кончилось хорошо, да еще с устроенной по такому поводу небольшой, но все-таки монографической выставкой Жерома, стоит порадоваться,— эта экспозиция вполне могла бы стать первым серьезным разговором о Салоне вообще, и об ориентализме в частности.
"Бассейн в гареме", 1875 год
На Западе этот разговор идет уже лет тридцать. И, надо сказать, ученые тут рвут друг друга на части. Один араб, Эдуард Саид, обвиняет западную цивилизацию и художников-ориенталистов (от Джейн Остен до Делакруа или Жерома) в расизме и колонизаторском взгляде на Восток. Другой араб, Ибн Фаррак, размазывает все аргументы первого тонким слоем, защищая европейский ориентализм как способ решения чисто внутренних политических и художественных задач, форму романтизма, переросшую романтизм как таковой. Жару поддает и гендерный фактор — именитый историк искусства Линда Нохлин, мало того что вторит Саиду, так еще добавила в это дело феминизма. Слово "ориентализм" то ли дискредитировано частично, то ли полностью, но споры не утихают.
Жером в этих боях один из главных объектов. Он, хоть и позволял себе всякое,— будучи верным учеником Поля Делароша, был сильным историческим живописцем; одно время увлекался античными экзерсисами, навеянными Помпеей и хорошим знанием древних источников, которые у него и других французских художников вылились в то, что Теофиль Готье назовет стиль "неогрек"; писал Наполеона, не гнушался заказами на патриотические монументальные росписи, увлекался сценами из современной жизни,— но восточные сцены удавались у него едва ли не лучше всего остального. Это нынешняя выставка в Эрмитаже доказывает безусловно.
А вот, чего там, увы, не будет, так это собственно истории искусства. Той, в которой с Жеромом дружил Дега, в которой от Рафаэля через Энгра и Жерома идет линия к "Завтраку на траве" и некоторым другим работам многолетнего соперника Жерома Мане. В которой Жером оказался едва ли не самым рьяным среди живописцев противником импрессионизма — известна его фраза, сказанная на открытии Выставки столетия французского искусства в 1900 году президенту Франции: "Не входите сюда, господин президент. Здесь позор французского искусства". И эта история не столько о том, как одни были передовые, а другие с ними боролись, сколько о том, из чего, на каком фоне и в диалоге с чем выросли эти самые передовые. Жером — это язык, на котором говорило искусство совсем рядом с Мане и его собратьями. И заимствованиями из этого языка великие вовсе не брезговали.
Санкт-Петербург, Эрмитаж, со 2 ноября по 5 февраля