Иногда, если кто-нибудь сделал тебе непоправимую гадость, возникает состояние меланхолического размышления за него. Думаешь, как он это делал, что его вело, как он чувствовал себя потом, не было ли ему неловко, а может, даже больно. Некоторое время назад я размышлял по поводу судьи Татьяны Васюченко. Все же осуждение Алексея Козлова на 5 лет трудно воспринять иначе как пощечину, тем более что она мне лично показала, какой я лентяй и балбес. Я не пошел к Зоологическому суду, потому что мне совсем надоели митинги, я был уверен, что здесь все ясно и хватит гулять по улицам в оппозиционном смысле. Ну и вот, как только я и еще сто тысяч таких, как я, не пошли куда надо, она его и укатала. А не будь подонком, иди, когда зовут. Поэтому я вдумчиво размышлял над собственной мерзостью и судьей Татьяной Васюченко.
Ну вот она сравнительно симпатичная женщина с правильным, хотя и неприятно неподвижным лицом, с довольно милым хвостиком волос. Она пришла домой. Она только что отправила человека за решетку, возмутительно несправедливо и нагло. Что она делала потом? Она же не могла не понимать, через нее мы опять узнали, что такое суд, и опять убедились, что уважать его абсурдно. Она не могла не ощущать эмоций ста тысяч человек, которые призывали на ее голову самые разные неприятности. Когда тебя проклинают так много людей, то это ведь висит в воздухе, и люди эмоционально развитые — а у нее высшее образование, она не может быть совсем деревом — не могут этого не ощущать. Что она делала? Приняла душ? Села смотреть телевизор? Начала мыть посуду? Гладить? Вязать? Как-то она должна была договариваться с собой?
И чем больше я над этим размышлял, тем как-то это становилось туманнее, потому что справиться с таким переживанием трудно. Пока вдруг из этого тумана не пришел несколько неожиданный и тем более очевидный, чем неожиданней он был, ответ: она праздновала. Не было у нее никаких переживаний, кроме самых хороших и радостных, она праздновала победу, свою победу над врагом, принимала поздравления, не знаю, по телефону или лично, но в любом случае слушала искренние комплименты своему уму, выдержке, профессионализму и знала, что все это правда, она такая и есть, и сегодня она это доказала. И пусть эти сволочи — ну то есть, к примеру, я — знают и боятся, потому что на страже нашей родины стоит она.
В начале 1990-х у меня был один знакомый, который едва ли не первый в моем кругу начал заниматься бизнесом. Это довольно быстро кончилось тем, что ему в подъезде два молодых бандита, вооружившись прутами арматуры, сломали ноги. Он бросил свои занятия и с тех пор живет в Лондоне. Лет через десять мы как-то вспоминали его, и кто-то заметил, что ему очень повезло. Ему сломали ноги в самом начале пути, когда это было еще не очень принято. Пройди еще несколько лет, и они бы его застрелили, как произошло в конце 1990-х с его бывшей женой. Это я к тому, что озверение происходит нехотя — я имею в виду не отдельного человека, который может озвереть рывком, а общественные установления,— потому что сначала зверство — это не обычная форма поведения. Сначала принято орать, потом ломать ноги, а потом стрелять в голову, и между этими фазами проходят некоторые промежутки времени. Они тратятся на то, чтобы осознать, что твой vis-a-vis тебе сначала противник, потом что его можно бить, потом убивать — что он человек не такой, как ты, не человек даже, враг. И я думаю, что в разных социальных ситуациях эти промежутки времени разные. Скажем, в уличной разборке это озверение происходит за несколько минут, в бизнес-сообществе на это понадобилось лет 5-6, а в государственных установлениях на это, как оказалось, нужно лет 10-15.
Но теперь это произошло. Конечно, это началось с Ходорковского, но Ходорковский все же особый случай, здесь был момент личный. А Алексей Козлов не был личным врагом Владимира Путина. Он гораздо меньше, он почти что среднестатистический, один из тех ста тысяч, которые выходили на митинги. И то, что с ним произошло, означает, что у нас в государственных установлениях нечто изменилось.
Раньше у нас был институт друзей. Я даже как-то предлагал, чтобы отношения дружбы регистрировались в ЗАГСах, как отношения любви, потому что понятно ведь, что друг Владимира Путина обладает особым общественным статусом, и это было бы правильно удостоверять документом, предъявляемым в общественном транспорте, в очереди на получение справки из ЖЭКа и в особых случаях. Но это и без документа действовало, само собой. А теперь сам собой появился институт врагов.
Мы еще, как на грех, плохо враждуем — архаически, как орда, до средневекового рыцарства нам еще расти и расти. К врагам у нас неприменимо понятие справедливости. У врагов, по нашему мнению, нет достоинства. Враг не имеет прав. К врагам неприменимо милосердие. Если враг не сдается, его уничтожают. Если сдается, его уничтожают потом. Но когда мы побеждаем, мы исполнены лучших чувств — гордости, пафоса, полноты бытия.
Это поразительно действует. Взгляните на патриарха Кирилла: он требует осудить молодых женщин за то, что они решились в храме попросить у Богородицы избавить страну от Путина. Согласен, попросили не в лучшей форме, но ведь не за форму содют. Патриарх исполнен неформального гнева и боли, он в муке, совершилось святотатство. Так, со стороны глядя, думаешь — какое ж святотатство, кого же им просить, как не матерь-заступницу, ведь ничего же больше не действует, стоит как скала! Ну не к Немцову ж с Удальцовым идти по такому делу? Но патриарх думает совсем иначе. Враг вошел в Храм! Враг осквернил святыню! Глад, мор, сушь и потоп заедино! Вон, кстати, уже какую-то постороннюю квартиру залило.
К врагам у нас неприменимо христианское милосердие. В книжках про сталинизм иногда встречаются риторические абзацы гуманистического недоумения — как все же это могло произойти, как физически удалось, ведь чтобы были миллионы жертв, нужны десятки тысяч палачей, а откуда они взялись, ведь были же нормальные люди. Что они делали, проведя целый день за истязаниями и расстрелами невиновных, как приходили домой, как могли есть, как смотрели в глаза своим близким? А это на самом деле очень просто. Приходя домой, они не страдали. Они праздновали. Они побеждали врагов. Как судья Васюченко. Как патриарх Кирилл. Спорим, он вознесет благодарственную молитву, когда Pussy Riot упекут в колонию? Возблагодарит Господа нашего Иисуса Христа за торжество справедливости и покарание бесовок богомерзких? Ну и параллельно, конечно, помолится за спасение их душ — ведьм в Средние века когда жгли, всегда за это молились.
Это надо понять. Это надо принять, что теперь ты с чьей-то точки зрения — враг, тебя надо побеждать, а победив — праздновать. И надо как-то решить, как быть в ответ. Они что — тоже враги? Или все же люди?