Основатель Музея искусства авангарда (МАГМА), президент Европейского еврейского конгресса ВЯЧЕСЛАВ КАНТОР ответил на вопросы ТАТЬЯНЫ МАРКИНОЙ.
Фото: Алексей Куденко, Коммерсантъ / купить фото
— У выставки довольно сложная концепция, основанная на взаимопроникновениях художественных школ и культур. Придумывая ее, что вы хотели донести до зрителей?
— Во-первых, у этой выставки есть чисто просветительская функция. Многие художники мало известны российскому зрителю — например, Хаим Сутин. Я хочу процитировать вам Роберта Фалька, который однажды сказал своим ученикам: «Вот я, Фальк, это одна жизненная сила, а Сутин — это сто жизненных сил». Или Модильяни, который, умирая, сказал одному из своих коллекционеров и дилеров: «У тебя остается Сутин, зачем жалеть обо мне?» Влияние Сутина на современное искусство, американское и европейское, был первостепенным и основополагающим. И сейчас на выставке — самое представительное собрание работ, когда-либо доступное русскому зрителю. Сутин — не единственный пример. Недооцененными являются многие художники — например, Александр Тышлер. На выставке будут его работы такого масштаба, какого российский зритель еще не видел.
Вторая функция этой выставки — продолжение того, чем я занимаюсь в моей общественной деятельности, продвижение идеи толерантности в обществе. Я являюсь сторонником не просто толерантности, а так называемой безопасной толерантности: когда толерантность в обществе ограничена цивилизационными рамками в рамках закона. В нашем обществе это очень важно. Это как самолет, который летит в своем коридоре — не ниже уровня безопасности и не выше уровня безопасности. Так и толерантность: она должна лететь, двигаться в обществе на большой скорости, развивая его, толкая вперед,— но в коридоре безопасности. Когда нарушается этот коридор, появляются огромные проблемы. В Европе они обострились после окончания войны: историческая память у человечества — это самый слабый вид памяти. Уходят поколения, носители физической памяти, а историческая память начинает подводить — и мы видим реставрацию неофашизма, нацизма, экстремизма всех планов, не говоря уже о традиционном и нетрадиционном антисемитизме, ксенофобиях всех форм и так далее. Поэтому важнейший феномен, о котором нужно очень серьезно заботиться,— это неконтролируемая миграция в западные этнические сообщества.
Коллекция музея МАГМА показывает, какую выдающуюся, продуктивную роль играет толерантность,— когда она становится средством для поддержки модернистских тенденций в обществе. Как я понимаю суть толерантности? Это когда ты принимаешь что-либо из предложенного тебе, еще глубоко не понимая эту вещь. Такая форма толерантности была в России после революции — короткое время. Потом «мои» художники переместились в Париж, Берлин, Вену (больше всего, конечно, в Париж) — и там они были обеспечены цивилизованной толерантностью как возможностью выдержать местную национальную конкуренцию. Дальше, когда нетолерантное влияние нацизма привело к тому, что они переместились дальше, в Америку,— они опять встретили там поддержку общества. Это была никакая не всеобъемлющая любовь — просто возможность свободно конкурировать. Без дискриминации.
— Ваши проекты не ограничиваются созданием МАГМА?
— У нас огромная культурная программа, которую делает Европейский еврейский фонд, по всей Европе, включая Россию, у нас, по-моему, порядка восьмидесяти действующих проектов, которым мы регулярно помогаем; и это не только культурные программы.
Когда я начинал заниматься бизнесом, у меня был учитель, американский партнер, Роберт Стэнфорд; большой еврейский благотворитель. Он уже тогда, 20 лет назад, был крупным миллиардером. Я ему говорю: «Сколько денег ты жертвуешь?» Он отвечает конкретно: «Минимум 10, максимум 20 процентов от моего дохода». Я посчитал, у меня получилась гигантская сумма, а он объяснил: в бизнесе мы все как клоны, у нас примерно одни и те же устремления, общие установки. Зато то, как ты себя реализуешь в благотворительности, и есть твое настоящее «я», потому что здесь ты руководствуешься только собственными установками, а не общественными трендами, которые ты обязан уважать в любой стране, где ты живешь. С тех пор я решил тратить деньги систематическим способом: отсюда появилось мое сильное увлечение общественной деятельностью: это Европейский еврейский фонд, и Люксембургский форум по предотвращению ядерной катастрофы, и Европейский совет по толерантности и примирению.
— Художественная концепция выставки, если коротко, искусство художников-евреев—новаторов, связанное с Россией. Как в нее вписывается полотно Ильи Репина «Парижское кафе»?
— У евреев была такая игра (особенно у тех, которые занимаются дежурством на еврейской улице, как я) — мы всех делаем евреями. А если серьезно — вместе со своим учеником Валентином Серовым Илья Репин является предтечей первого российского авангарда, и этого достаточно, чтобы он оказался в коллекции.
— Каких художников еще не хватает в коллекции?
— Репин есть, Люсьен Фрейд тоже есть. У нас только один Марк Ротко, неплохой, но ранний — не тот, который является настоящим Ротко, мощным, большим, со своим неповторимым языком общения с Всевышним. Я знаю, каким он может быть — геометрические параметры, световые предпочтения, я представляю, что хотел бы получить. У меня был один шанс приобрести такую работу, и я его упустил — мне нужно было сесть на самолет и полететь в США, где он продавался, а я поленился.
— Вы всегда смотрите картины сами, прежде чем их приобрести?
— Когда работа известна, она была в музеях, на выставках, ее описывали современники, художники, тогда возможно решать вопрос заочно. Но есть другая крайность — есть люди, которые не смотрят на картины ни до, ни после их приобретения.
— Коллекция обходится в изрядную сумму? В коллекции МАГМА можно найти самые лучшие и, естественно, самые дорогие вещи с аукционов вашей категории за последние несколько лет.
— Моя мама говорила: «Если тебе что-то надо — не переплатишь, не купишь». Высокая планка, которую мы ставим при отборе артефактов, не является проблемой для формирования коллекции. Не размениваешься на всякую ерунду — берешь только то, без чего ты абсолютно не можешь жить. Если проходить с такой меркой, конкуренция не такая уж большая.
— Кажется, что с каждой работой из коллекции вы связаны эмоционально. Эта коллекция — некое идеальное строение, которое вы возводите, или это ваш дом, в котором вы живете?
— Скажу честно, что эти работы занимают часть моей жизни, они легко не приобретались. Они приобретались все не просто с историей, а тяжело, в результате сложных сомнений, психологических. Не только деньги — это преодоление конкурентной среды, психологических ограничений, коллекционеров и их наследников. А в целом — у меня на продаже не стоят только члены моей семьи, дети, в крайнем случае — жёны. А все остальное — конечно, вопрос, который может обсуждаться.