Еврей не из последних

"Последний из неправедных" (Le dernier des injustes) — новый документальный фильм Клода Ланцмана, вышедший в прокат во Франции. Он рассказывает об одном из деятельных соавторов холокоста — не немце-фашисте, а еврее-раввине Беньямине Мурмельштейне.

Алексей Тарханов

Француз Клод Ланцман, посвятивший свою работу и жизнь истории холокоста, уже стар — ему под девяносто. Он не просто изучал эту историю, но и занимался ей вплотную, с оружием в руках. Во время войны был макизаром, награжден орденом Сопротивления, затем боролся против войны в Алжире, писал книги, снимал фильмы. Настоящий французский интеллектуал, каких теперь не делают. Он прославился в 1985-м девятичасовой лентой "Шоа", которой потом долго кололи Спилберга, называя его "Список Шиндлера" слишком легковесным. Потом он занялся частными случаями. Он рассказал про поляка Яна Карского, который добыл для Рузвельта документы о том, что гитлеровцы поставили уничтожение евреев на поток. Президент США ему не поверил: как можно было в это поверить? Ланцман снял фильм про восстание в лагере Собибор, когда заключенные впервые показали своим мучителям, что их ждет после поражения.

В 1975-м, когда режиссер только начинал снимать "Шоа", ему пришлось встретиться и записать длинное и подробное интервью с австрийским евреем Беньямином Мурмельштейном, которого единицы считали героем, а миллионы — предателем. Великий раввин Вены, специалист по мифологии, администратор, политик от Бога, он сотрудничал с аннексировавшими Австрию гитлеровцами и помогал Адольфу Эйхману. Благодаря этому он мог, одной рукою репрессируя людей, другой — спасать их.

Это было очевидно даже победителям нацизма: после того как Третий рейх пал, Мурмельштейн провел 18 месяцев в чешской тюрьме. Коллаборационисты из этой тюрьмы уходили на виселицу, Мурмельштейн вышел оправданным. Но он не смог ни вернуться в Австрию, где его слишком хорошо помнили, ни найти покой в Израиле, где его ждали суд и презрительная кличка Мурмельшвайн. Он прожил остаток жизни в Италии, презираемый и ненавидимый еврейской общиной. Великий раввин Рима даже не разрешил похоронить его рядом с женой, отведя место на окраине еврейского кладбища.

Мурмельштейн был единственным из уцелевших "старейшин", возглавлявших Judenrats (юденраты) — органы еврейской администрации в европейских городах, а потом и в концентрационных лагерях, куда постепенно переселялись евреи. Всех остальных настигла смерть: самоубийство, лагерь уничтожения или казнь. Ланцман сумел убедить Мурмельштейна, "последнего из неправедных", как тот называл себя сам, перефразируя название книги Андре Шварц-Барта "Последний из праведников", нарушить молчание.

Последний из неправедных не хотел говорить и не хотел вспоминать. Жена Ланцмана, немка, убедила его встретиться со съемочной группой, и он в последний раз в жизни пошел на сотрудничество с немцами. Записи были долгими, и в фильм "Шоа" не вошли, потому что, как говорит Ланцман, "не укладывались в логику" повествования. Как оказалось, история Мурмельштейна, не укладывается и в логику предательства.

Огромный, полнотелый человек, с блестящей иронией, замечательной памятью, железной способностью к полемике и неумолимой системой доказательств. Скорее цирковой борец, чем бабелевский раввин. Его собственное определение лучшее: "Я был Санчо Панса в мире, где донкихоты не выживали и не могли никому помочь". Мурмельштейн был одним из главных раввинов в Вене в 1938 году, когда Гитлер аннексировал свою родную Австрию. С первого же этапа решения еврейского вопроса нацисты начали применять тактику, которую затем усовершенствовали: судьбу евреев решали сами евреи. Фашисты не мелочились, они определяли цифры и планы, людьми же занимались органы еврейского "самоуправления". Самоуправления, разумеется, в кавычках потому, что они не могли управлять самым главным — своей свободой и жизнью. Шаг за шагом они приближались к депортации в лагеря и смерти в газовых камерах, в соответствии с логикой "окончательного решения" еврейского вопроса, о котором руководители Рейха договорились между собой в 1942-м. Достижению этой договоренности на берлинской вилле "Марлир" посвящена картина Фрэнка Пирсона "Заговор" (2001), в которой снимались Кеннет Брана и Колин Ферт. Это игровой фильм, но он близок к документальной ленте Ланцмана: в нем злодеи оказываются людьми, а законники защищают предсмертные права евреев — разумеется, не из любви к ним, но из почтения к законам Рейха.

Каждый следующий шаг "окончательного решения" оказывался окончательнее предыдущего. То, что раньше выглядело произволом и насилием, начинало казаться едва ли не благом. На первом этапе судьба австрийских евреев решалась эмиграцией, их заставляли уезжать, заплатив гитлеровцам за такую возможность. Для руководства этим процессом в Австрию был прислан молодой нацистский комиссар Адольф Эйхман. Тот самый "палач Эйхман", который в 1960-м был украден в Аргентине, привезен в Израиль и в 1961-м приговорен к смерти на процессе, о котором Ханна Арендт написала свою знаменитую "Банальность зла".

Раввин Мурмельштейн занял при Эйхмане место, которое в России называлось "ученый еврей при губернаторе" и до сих пор кажется многим интеллектуалам весьма почтенным в сотрудничестве с властью. Гитлер и Эйхман были готовы отправлять евреев куда угодно, хоть на Мадагаскар, который ради этого собирались купить, только бы подальше от Рейха. Мурмельштейн был с ними согласен: куда угодно, лишь бы подальше от смерти. С его помощью Австрию покинули более 120 тысяч человек. На вопрос, понимал ли он, что сотрудничал с дьяволом, отверженный раввин отмахивается: мне некогда было об этом размышлять.

Ему было поручена и теоретическая, и практическая работа. Мурмельштейн создавал теорию насильственной еврейской эмиграции и писал бесконечные докладные записки, с которыми Эйхман выступал, приобретая известность и делая карьеру. А также организовывал отъезд тех, кто был достаточно дальновиден и соглашался на грабеж и бегство, добывая для них выездные визы. Он вспоминает, как принес пачку паспортов британскому консулу. Консул пришел в ужас и потребовал слова джентльмена, что это будет в последний раз. "Через несколько дней на столе у него была новая пачка,— рассказывал Мурмельштейн.— Он возмутился, но я сказал ему: "Еврей при Гитлере не может быть джентльменом". Он взял документы".

Эйхмана Мурмельштейн называет дьяволом и преступником. Не банальным администратором, как считала Ханна Арендт, а фанатиком-убийцей, карьеристом и вором, какими были многие немцы, занимавшиеся еврейскими чистками. Немецкие администраторы и еврейские администраторы, вспоминает Мурмельштейн, стоили друг друга: одни продавали евреям просроченные визы за бешеные деньги, другие вычеркивали из списков на депортацию своих любовниц и вносили в них своих врагов. С той лишь разницей, что первые были хозяевами, а вторые — рабами.

Свое рабство признавал и Мурмельштейн: он понимал, что должность еврейского старосты была, по сути, смешна: он был комической фигурой, бессильной марионеткой, но выжил потому, что в какой-то момент научился дергать за ниточки своих кукловодов. Он вел себя с немцами на равных, понимая, что он для них меньше, чем никто — вершиной карьеры большинства еврейских администраторов был расстрел. Нельзя было оставаться в стороне, нельзя подходить слишком близко. "Ты же можешь стать еврейским царем",— сказал ему однажды Эйхман. "Еврейский царь кончил на кресте",— ответил Мурмельштейн.

Он видел своих хозяев насквозь и понимал их мотивы, они были элементарны — карьеризм, жадность, тщеславие. Мурмельштейн и Эйхман занимались проектом образцового еврейского гетто. Оно было устроено в 60 км от Праги в городке-крепости Терезиенштадт, которую когда-то построил в честь императрицы Марии Терезии ее сын император Франц Иосиф. "Фюрер подарил город евреям",— трубили газеты. Они объясняли, что сюда могли уехать в добровольное изгнание состоятельные австрийские и германские евреи: ученые, военные, промышленники, имевшие заслуги перед родиной. Они отдавали государству все свое имущество, а взамен получали квартирки, комнаты и право на спокойную жизнь и работу. В Рейхе им грозила вечная "хрустальная ночь" (Мурмельштейн вспоминает, как с пистолетом в руках Эйхман громил его венскую синагогу), а в Терезиенштадте они были ограждены от праведного гнева арийцев. Разумеется, евреи с восторгом в это поверили — они были добропорядочными гражданами, привыкшими верить властям. Разумеется, это был обман. Разумеется, на станции у людей отбирали последние вещи и гнали их в бараки.

Телевидения тогда не было, но в газетах и по радио врать не будут. В кинотеатрах показывали фильм "Der Fuhrer schenkt den Juden eine Stadt" ("Фюрер дарит евреям город") о счастье евреев в Терезиенштадте: в нем показывали свободную работу на фабриках, вечерние лекции по истории искусств, безмятежные вечера с книжками на веранде и даже футбольный матч между двумя городскими командами. Этот фильм снимался при активной помощи Мурмельштейна. Он помогал создать лагерь, и сам там в итоге оказался. Он сделал все, чтобы парадная витрина нацизма была в безукоризненном состоянии: следил за тем, чтобы врачи боролись с тифом и вшами, чтобы меньше людей умирало от голода. Он принимал делегации Красного Креста, которые уезжали успокоенными, то есть поддерживал гнусную ложь, но при этом понимал, что с того момента, как лагерь показали миру, его уже не смогут уничтожить без следа. Эйхман, дьявол и многосерийный убийца, был в этом его верным помощником. Потому что Терезиенштадт был проектом Эйхмана, и пока существовал лагерь, его ведомству шло финансирование, и смета росла.

В "образцовом" городе менялось население. Руководители еврейской администрации получали разнарядки, сколько тысяч человек следует направить в лагеря уничтожения. Решение, кто умрет сегодня, а кто доживет до завтра, принимали старейшины Терезиенштадта. Потом убивали и их. За время существования лагеря в нем сменилось трое старейшин. Выжил только Мурмельштейн, который наотрез отказывался редактировать списки: "Если кто-то просил спасти человека, я мог ему предложить только одно — записаться вместо него. Мало кто соглашался".

Странно выглядит этот грузный старик, торговавший старой мебелью в Риме, который прожил почти десять лет в романе ужасов вроде "Благоволительниц" Джонатана Литтелла, где технику казней эсесовских обсуждают, как методы плавки стали. Но он вспоминает об этом времени не без ностальгии, а на вопрос, что его вело, отвечает честно: жажда власти, азарт, желание быть нужным. Он вспоминает, как перед войной летал в командировку в Лондон и был волен не вернуться, если бы захотел. Конечно, семья оставалась в заложниках, но никто не мешал ему сдать обратный билет. "Я стал бы раввином в Англии, и никто бы никогда про меня не услышал. Я не пережил бы то, что я пережил",— говорит Мурмельштейн.

"Последний из неправедных" идет почти четыре часа, и подробно смотреть его просто немыслимо. Там есть томительные съемки в бывшем лагере в Терезиенштадте, в синагоге Вены, на улицах Иерусалима. Слушать Мурмельштейна гораздо интереснее, чем смотреть Ланцмана. Быть может, поэтому интервью и не вошло когда-то в "Шоа". Но в новом фильме есть одна удивительная сцена. Группа жителей Вены идет по улицам от дома к дому, зачитывая имена погибших, замученных, депортированных. Это звучит торжественно, и можно было бы, наверное, это подать так, чтоб строки взывали с гранита: никто не забыт и ничто не забыто. Но в группе — пять убогих и один калека на коляске. Анекдотическая процессия не столько трогательна, сколько смехотворна, как смехотворны были в глазах палачей еврейские "старейшины". Палачей выкрали и повесили, но они победили, потому что в Европе больше не говорят на идише, и еврейские местечки исчезли за стенами терезиенштадтов.

На интервью, снятое 15 лет назад, тоже смотришь не как на современное свидетельство, а как на факт истории. Беньямин Мурмельштейн умер в 1989-м, перед смертью он писал Ланцману, тот не отвечал: "У меня не было ни времени, ни внутренней возможности ответить". Один из главных раввинов Вены умер, так и не узнав, что его судьба вновь обсуждается. "Если бы я был христианином и верил в Бога, я радовался бы тому, что Мурмельштейн сейчас смотрит на землю из своего райского пентхауза",— говорит Ланцман, еврей и атеист.

Отверженного раввина сравнивают с каким-нибудь человеком-книгой из "451 градуса по Фаренгейту". Разница в том, что свою "Войну и мир" он написал сам и был ее главным героем. Ну а благодаря Ланцману от нее сохранилось хотя бы оглавление.