"Русское терпение переплавилось в покорность"

Завершившийся недавно очередной "Кинотавр" закрылся фильмом Андрея Звягинцева "Левиафан" — тем самым, что получил приз за лучший сценарий в Канне. Режиссер рассказал "Огоньку" о том, как шла работа над картиной, о чувстве свободы и о патриотизме

Андрей Звягинцев сегодня, пожалуй, самый востребованный из российских режиссеров и при этом самый закрытый. Только что вернулся из Канна, где получил приз за лучший сценарий (вместе со сценаристом Олегом Негиным; интервью с ним см. в N 22 "Огонька"), и вот он уже председательствует в жюри другого престижного кинофорума — "Кинотавра" в Сочи, а его "Левиафаном" закрывается этот фестиваль.

Известно, что Звягинцев не слишком любит общаться с прессой, и все же для корреспондента "Огонька" время у него нашлось.

— На следующий день после показа фильма я наткнулся на такое место из мемуаров великого советского режиссера Григория Козинцева: "Я с детства ненавижу эту силу — мерзкую смесь невежества и жестокости, косности и злобы... Это она, эта сила, меняя обличия, веками втаптывала сапожищами в грязь человеческое достоинство, чтобы, вышколив страхом, взрастить безропотность, превратить человеческое существо в дудку, на которой по казенным нотам смог бы высвистывать нехитрый мотив любой чиновник. Человек, восстающий против этой силы, всегда был нашим героем". Как вы считаете, имеют ли эти слова отношение к вашей картине?

— Замечательные слова. Он ведь писал это в стол, я уверен. Неужели это могло быть опубликовано в Советском Союзе?

— Это мемуары, опубликованные в конце 1960-х, еще при жизни Козинцева...

— Слова прекрасные, и они актуальны всегда. Но что касается связи с фильмом... Даже не знаю, можно ли тут что-то добавить. Это же как песня, откуда ни слова не выкинешь и от себя не вставишь. Очень точный, прочувствованный текст. Козинцев в это время был уже давно сложившимся человеком. Сколько ему тогда было, лет 60, наверное? Конец 1960-х — как раз период работы над "Королем Лиром". Что я могу добавить к этой цитате? Разве что подписаться под каждым словом.

— Могли бы эти слова стать аннотацией к вашему фильму?

— Я не люблю аннотаций. Никогда бы не смог составить аннотацию ни к одному из своих фильмов. Поэтому даже не знаю, что тут ответить. Хочется, чтобы фильм вышел, чтобы его увидели люди, чтобы он жил уже на экране, а не только в сердцах тех, кто его снял. Чтобы он продлил свое существование в головах и сердцах тех, кто его увидит, кто его ждет. Зритель умнее любой аннотации. Меня многие спрашивают, когда можно будет его посмотреть — это значит, что люди ждут фильм. Я даже знаю одну даму, которая планирует прилететь на премьеру в Москву, потому что не надеется, что в ее далеком Новосибирске кинотеатры покажут картину. А даме этой лет 70, между прочим. Это подруга моей мамы.

— Вы не раз подчеркивали, что замысел фильма возник из реальной истории американца Марвина Джона Химейера, который своим "киллдозером" снес несколько административных зданий. А когда вы поняли, что в вашем фильме никаких "киллдозеров" быть не может?

— Первая версия текста была с "киллдозером". Но, даже создав ее во всех подробностях, мы сомневались, что она уместна. Причем сомнения были у меня и у автора сценария Олега Негина. Я представлял себе человека, существующего в контексте, который так точно описал Козинцев в цитате, о которой мы говорили. И чтобы этот человек пошел на открытый бунт? Не думаю.

— А как же русский бунт, бессмысленный и беспощадный?

— Бунт — это стихия, это что-то иррациональное, а потому и бессмысленное по меткому определению Пушкина. Поведение отдельного человека — это что-то другое. Терпение русского человека давно переплавилось в покорность. У него с веками притупилось ощущение собственной правоты, что ли. Правоты как права на что бы то ни было. Его очень легко убедить в том, что он этих прав не имеет. Похоже, что и убеждать не нужно, он это знает на уровне ДНК. Это вам не американец, у которого ощущение самости и самостийности в крови. Американец свободолюбив, он сознает свое индивидуальное право на все. Но будет несправедливым сказать, что русский человек не свободолюбив. Нет, такого ревнителя свободы еще поискать. Но тут есть какое-то неформулируемое различие. Волюшка вольная это тебе не право, гарантированное конституцией или законами штата. Условия, которые русскому предлагает реальность, будто бы лишают его веры в то, что ему по праву принадлежит место под солнцем. Он словно бы всегда в тени и уже привык к тому. Я сейчас весьма приблизительно описал сомнения, мешавшие мне увидеть нашего героя в обстоятельствах, которые были совершенно органичны для штата Колорадо, откуда родом история, лежащая в истоке сценария. Финал с "киллдозером" казался не картонным, а каким-то фальшивым по существу. Мы с Олегом долго искали или, лучше сказать, ждали финала. Группа уже давно запустилась с проектом, мы искали город, в центральную площадь которого можно было бы инсталлировать декорацию — здание городской администрации, куда должен был въехать трактор нашего героя, Николая. Мы знали, что это будет двухэтажное строение, уже решали, как будем снимать его разрушение изнутри, согласовывали это с техническими возможностями. Не помню, как именно мы от финала с "киллдозером" окончательно отказались, но помню, что именно в этот момент нам стало легче дышать. Сама онтология русской жизни подсказала нам подлинный финал истории. В первой версии сценария наш герой отвечал на вызов, пусть бессмысленно, пусть беспощадно, но это был его ответ. И тогда на финальных титрах зритель почувствовал бы удовлетворение, но удовлетворение это обманное. В настоящей окончательной версии ответа нет, и потому вызов этот просто вываливается с экрана в зал. И это обстоятельство сильно роднит финал "Левиафана" с финалом "Елены". Речь тут идет об открытом финале, когда зритель, оставшись наедине с самим собой, станет отвечать на него самостоятельно.

— И воздаяния, как это было с Иовом, к которому отсылает сюжет фильма, здесь нет...

— Когда говорят, что ему все вернулось, я хочу понять, о чем идет речь. При всем уважении к тексту Ветхого Завета скажите: как можно вернуть жену? Как можно вернуть детей? Вернуть все, что было дорого, близко? Дать то же самое, но новое? Сомнительное воздаяние. Я сейчас пробую рассуждать с позиции простого человека, с позиции того круга жизни, которому не ясны божественные откровения. Я понимаю, что все равно эта история — вымысел человека, который ее сочинил. В его руках все ее концы и начала. Книга Иова начинается со спора между Богом и дьяволом, в результате которого Бог предает Иова в его руки для испытания, позволив сделать с ним все, что тот пожелает. "Делай с ним что хочешь, только душу его не тронь". А тот и делает, что считает нужным. Так поступает и наш "левиафан" в лице местного князька. Поэтому — какой там "киллдозер"?!

— Значит, никакого воздаяния все-таки?

— А какое может быть воздаяние? Жизнь человеку оставлена — и то хорошо. А еще сохранена его душа, которая и есть остов человеческой крепости. На этом основании, как на стержне, можно строить новый день, можно продолжать жить и дышать. Для меня финал картины — абсолютно оптимистичен, мне он дарит ощущение могущества человеческой души, ее несокрушимости и ее достоинства. Души — этой главной ценности для человека, могучей и хрупкой одновременно; ведь это единственно подлинное достояние человека. Что еще тут можно представить? Бога в буре? Какой еще финал? Вы только представьте себе это картонное воздаяние, как в кино, непосредственно перед финальными титрами мы вдруг нарисовали бы счастливого, вновь обретшего все утраченное Николая. Разве это не фальшивая нота? Мне кажется, что в финале фильма из этого предвестия бури вырастает ощущение, что мы приближаемся к решению каких-то важных вопросов.

— Только это решение уже не для главного героя, не для Коли...

— Что такое Коля? Проекция наших страхов, надежд, нашего сочувствия, нашей любви. Коля — это мы сами. Это мы с вами являемся свидетелями урагана, который налетает на наш мир, и, возможно, именно так Бог разговаривает с нами, как с Иовом, показывает ему все свое могущество, всю полноту сотворенного им мира, его красоту и его уродство. Слушайте, все же помнят это видео о людях в поселке Речник, у которых дома ковшами кромсали. Женщина говорит по телефону, стоя на балкончике своего дома, а в это самое время ее дом с другого конца ломают экскаватором. Это ли не безумие? Им кто-то воздал? Вернули чем?.. Если власть имущим твоя земля показалась сладкой, они ее заберут, можешь в этом не сомневаться.

— Как же традиция русской классики? Герой, отправленный в тюрьму, должен измениться, осознать что-то.

— Должен, конечно, как тут поспоришь. С русской классикой не поспоришь. На Ходорковского взгляните, хоть это уже не сюжет из русской классики, это сюжет из нашей с вами жизни. Искусство есть отражение реальности или жизнь подражает искусству, тут уже не разобрать.

— Во время работы над фильмом публика узнала, что это история Иова, потом — об американце с "киллдозером", потом об образе российского государства...

— Насчет "киллдозера" давайте сразу разберемся. Я упоминал эту историю, чтобы всем было понятно: такое могло случиться где угодно, не только в России. Я говорил об этом как об истоке замысла.

— Вспомнить хотя бы "Рэмбо"!

— Да, например. Человек, который восстает против бесправия, отстаивая свою свободу, жизнь, собственность,— история универсальная, это же очевидно. Примеров сотни. А иначе американцы не оценили бы нашу картину. Я сейчас говорю о том, что "Левиафан" купила для проката в Северной Америке крупнейшая компания Sony Classics. Из всего каннского конкурса они приобрели права на прокат только двух картин — "Левиафана" и "Охотника на лис", американский фильм, которому сейчас прочат "Оскар". А эта компания умеет добиваться своего. Я думаю, что и продвижением на "Оскар" нашей картины они бы занялись всерьез, если бы этой осенью оскаровский комитет России отправил нас в номинацию. Этот фильм понятен на любом языке. Я не просто уверен в этом, я слышал реакцию в зале Каннского фестиваля.

— Я все к тому, что у фильма было три описания, а он все-таки о чем-то более важном...

— Есть краеугольные камни, которые лежали в основе замысла. Мы на них опирались, как на трех китов: история с Химейером, аллюзия на Книгу Иова и "Левиафан" Томаса Гоббса. Но замысел живет своей жизнью, он отталкивается от этих основ и создает свое собственное напряжение. Ясное дело, что прямого следования ни одному из этих сюжетов в фильме нет, все они сплелись в одну историю, и искать ответы, почему фильм не пересказывает их, дело бессмысленное.

— У вас в жизни были серьезные конфликты с местной властью?

— Серьезных я не припомню. Но, видите ли, для того, чтобы прочувствовать всю силу и могущество чудовища по имени Государство, не обязательно самому столкнуться с какой-то конфликтной ситуацией. Достаточно просто попасть в какой-нибудь чиновничий кабинет, чтобы ощутить леденящее сердце равнодушие к твоим проблемам или нуждам, достаточно встретиться в темном переулке или даже в метро с полицейским нарядом, чтобы без причины холодок пробежал по спине.

— Представляете, сколько людей скажут, что это клевета?

— Ага, конечно, я все это сочинил! Притом с единственной целью — очернить нашу прекрасную Родину! Я бы хотел посмотреть в глаза человеку, который скажет, что это клевета.

— Вы председатель жюри "Кинотавра", и при этом ваш новый фильм "Левиафан" закрывает кинофестиваль. Как это можно трактовать?

— Можно было бы отшутиться, что закрывать "Кинотавр" моим фильмом — это уже традиция, потому что именно здесь в рамках церемоний закрытия состоялись первые в России показы "Изгнания" и "Елены". Но если говорить серьезно: "Кинотавр" сегодня — главная площадка для авторского кино в стране. Лучший способ обратить внимание общественности на фильм — это показать его здесь. Кроме того, на фестивале присутствуют представители прессы, для которых, если они не были в Канне, это очень удобный момент, чтобы увидеть фильм. В любом случае, решение о показе фильма в Сочи принимаю не я. Всегда это решение продюсера. Поэтому лучше адресовать этот вопрос продюсеру фильма Александру Роднянскому.

Беседовал Сергей Сычев, обозреватель FilmPro.ru — специально для «Огонька»