«Семь притоков реки Ота» на Чеховском фестивале

Чеховский фестиваль в Москве закончился семичасовой сагой Робера Лепажа и его театра Ex Machina — знаменитый канадец восстановил свой спектакль 1996 года. Его действие охватывает всю вторую половину XX века и почти все континенты. О сиквелах и приквелах «Семи притоков реки Ота» рассказывает Алла Шендерова.

Перемещаться между континентами со скоростью смены театрального света, увязывать множество человеческих судеб в густой пучок, наподобие того, что потом придумал Пол Андерсон в фильме «Магнолия»,— все это Лепаж опробовал еще в «Трилогии драконов», его первой театральной саге, созданной в 1985 году, возобновленной и доехавшей до Москвы в 2007-м (подробнее — в “Ъ” от 23 июля 2007 года). Время «Трилогии…» — от начала XX до конца Второй мировой, место действия — Китай, Квебек, Европа. «Семь притоков реки Ота» начинаются в Хиросиме в 1945 году: американский офицер фотографирует дома и людей, выживших в катастрофе.

Из «Трилогии драконов» сюда попал и гравий, в котором вязли герои, зыбкими движениями напоминая, что существуют только в памяти. Художник Карл Фийон насыпал его вместо сгоревшего сада перед домом героини — японки, изуродованной взрывом, но попросившей американца сделать ее фото. Американец уедет домой, японка родит сына. Два Джеффри, два сына одного отца — тот, что из Хьюстона, и тот, что из Хиросимы, окажутся соседями в Нью-Йорке в 1965-м. Раздвижные ширмы японского дома за пару секунд превратятся в тесные клетушки нью-йоркских меблирашек.

Шаги по гравию, стрекот цикад, которому вторят колокольчики,— композитору Мишелю Коте (его соавтор — Кудака Тецуя), разместившему на сцене музыкальные инструменты, используемые в театре но, удалось создать не просто аутентичную среду — звуки тут достовернее и важнее слов. Слов на этот раз даже слишком много. Как и во многих сагах Лепажа, персонажи перескакивают с одного языка на другой, авторами текста значатся все участвующие в спектакле артисты, но то ли текст устарел, то ли современный театр все дальше уходит от нарратива. Самое сильное в «Семи притоках…» — не диалоги, а звуки и визуальные находки.

Недаром же Лепаж в прологе высвечивает на экране название жанра своего спектакля: moving pictures. После чего на экране появляется негатив: очертания самолета на небе. За экраном пляшет человеческая тень, пытаясь стереть, закрасить этот самолет, но нет: человечек падает, а на сером небе все четче проявляется бомбардировщик.

В одной из сцен раздвижные японские ширмы под руками канадской актрисы, только что отыгравшей французский водевиль на гастролях в Осаке, окажутся дверями парижских нумеров — а публика в зале станет отражением той публики, что пару сцен назад хлопала водевилю. Отражения вообще тема Лепажа. «Зеркала» — так в «Семи притоках…» называется пятый акт (всего их, само собой, семь), где одна из героинь вспоминает о концлагере, откуда сбежала в детстве. Драматургически эпизод вышел вымученным, но визуально — евреи тут уходят не на смерть, а растворяются в системе зеркал — незабываем.

Кроме того, «Семь притоков…» — отличный повод, чтобы восстановить «родословную» героев Лепажа. Скажем, в лагере Яна познакомилась с певицей Сарой, а та обмолвилась, что ее разлучили с дочкой Адой. Консерваторка Ада потом появится в нью-йоркских сценах — и станет подругой американца Джеффри. Если вы знакомы с другими спектаклями Лепажа, то легко вычислите, что та же Ада стала потом героиней спектакля «Липсинк», то есть «Семь притоков…» — приквел «Липсинка». А Сару и Аду, конечно же, играет одна актриса — Ребекка Бланкеншип.

В многонаселенных «магнолиях» Лепажа всегда мало актеров, вот и тут девять исполнителей перевоплощаются с молниеносной быстротой. И в конце концов понимаешь, зачем режиссеру нужна эта архаичная нарративность, сериальное стремление увязать концы с концами. По Лепажу, мир — совсем маленький и такой тесный, что, если в этой сцене кто-то погиб, значит, в следующей, в другой точке на карте, эта смерть отзовется чьей-то болью. А раз так, то каждый сюжет непременно надо дорассказать до чего-то хорошего.

В финале канадский танцор буто, снимавший комнату у слепой переводчицы Ханако (девочки, мать которой когда-то родила сына от американца), переправляется туманным утром через реку Ота. И очертания красной пагоды вдали рифмуются с красными иероглифами, появившимися на доме Ханако. Дом выставлен на продажу. Но история героини на этом не кончается. Ведь мы слышали, что у Ханако тоже есть непроявленные негативы.