В четверг, 5 июля, в Париже на 93-м году жизни умер Клод Ланцман, автор уникального фильма «Шоа» (1985) о нацистском геноциде евреев, последний из образцовых французских интеллектуалов.
Фото: Mark Terrill, AP
Пресса наперебой подыскивает метафоры, чтобы описать Ланцмана: медведь, лев, потухший вулкан. Вспоминает, как, перевалив за 80-летний рубеж, он проезжал по 50 км на велосипеде, нырял на 10-метровую глубину и купался в декабрьском Северном море. Как любил почести, виски и женщин, что недавно стоило ему трех обвинений в харассменте. Как яростно защищал память Сартра от сомневающихся в его философском величии. Как упорствовал в том, что поляков в Катыни расстреляли нацисты, и как был нетерпим к другим исследователям геноцида.
В колоритности Ланцмана в прошлом сентябре убедилась аудитория петербургского фестиваля «Послание к человеку». Увлекшись разговором со зрителями, он, забыв о недугах, вставал со своего инвалидного кресла и буквально доводил издевками до нервного заикания журналистов, не приглянувшихся ему. Его характер был под стать его судьбе, ну а право на самомнение он заслужил сполна.
Подпольщик и боец трагического партизанского наступления 1944 года, отвлекавшего немецкие силы от высадки в Нормандии, он в 18 лет вступил в комсомол. Преподавал с 1949 года философию в Свободном университете в американской зоне Берлина, где, потрясенный «Размышлениями о еврейском вопросе» Сартра, организовал семинар по антисемитизму. Был уволен за статьи, разоблачающие ложь денацификации, в коммунистической «Берлинер Цайтунг». Возвращение во Францию оказалось вдвойне счастливым. Обратив внимание на статьи, его кумир Сартр пригласил Ланцмана на работу в свой журнал «Тан Модерн»: в 1986-м, после смерти Симоны де Бовуар, Ланцман журнал возглавил. А с Бовуар у него завязался семилетний роман, который ее муж Сартр всячески поощрял. О весомости голоса Ланцмана в те годы можно судить по тому, что он вошел в число тех десяти из 244 знаменитостей, подписавших «Манифест 121» (1960) против войны в Алжире, которых обвиняли в государственной измене.
Из путешествий Ланцмана 1950-х годов выросла его уникальная документалистика, выстроенная как мозаика свидетельств. В 1952-м он был поражен Израилем и ради него отчасти поступился убеждениями, обязывавшими поддержать палестинцев. «Почему Израиль» (1973) и «Цахал» (1994), гимн израильской армии, заслужили упреки в некритическом отношении к сионизму. Но все это пустяки на фоне немыслимого труда под названием «Шоа» — так называют на иврите то, что американцы окрестили холокостом,— растянувшегося на 12 лет: начатый по заказу правительства Израиля, фильм быстро исчерпал его финансовые возможности. Один монтаж девятичасового фильма из 350-часовых материалов занял четыре года.
«Шоа» — реконструкция геноцида без единого архивного кадра: только лица и голоса, невыносимый хор выживших жертв геноцида и палачей на пенсии.
Ланцману удалось «снять не фильм о Шоа, а фильм, который был бы Шоа».
Материалов хватило еще на пять фильмов о свидетелях геноцида. В «Живом и уходящем» (1997) это представитель Красного Креста, допущенный нацистами в лагерь Терезиенштадт. В «Собиборе, 14 октября 1943, 16 часов» (2001) — участник легендарного восстания Иегуда Лернер. В «Докладе Карского» (2010) — польский подпольщик, тщетно пытавшийся привлечь внимание мира к геноциду. В «Последнем из неправедных» (2013) — «коллаборационист», староста гетто Терезин. В «Четырех сестрах» (2018) — жертвы нацистских медицинских экспериментов.
Второе провиденциальное путешествие состоялось (1958) в Северную Корею. Ким Ир Сен, пытаясь прорвать международную изоляцию, пригласил тогда группу французских журналистов и кинематографистов, включая Ланцмана. В 90 лет он вернулся в Пхеньян, чтобы снять свой шедевр «Напалм» (2017), поэму о тщетных поисках следов любви с первого взгляда, которая случилась у него в 1958-м с прекрасной медсестрой.
«Напалм» разительно отличается от всех знакомых нам образов Северной Кореи. Несмотря на то что специфика режима лишила его любовь любых перспектив, Ланцман любит эту страну и, что главное, понимает ее. Фильм, большую часть которого составляют воспоминания режиссера (и от этих долгих планов не оторваться), напоминает о вещах, позабытых миром. О том, что КНДР в 1950–1953 годах была буквально выжжена американским напалмом, снесена с лица земли, загнана в катакомбы, от этой травмы не оправилась и посвятила всю свою политику предотвращению новой катастрофы.
Страстный и пристрастный человек, самоотверженный бонвиван Ланцман был последним героем эпохи, когда печатное слово и заснятая кинопленка были не просто словом и пленкой, а выбором и поступком.