"Народ-жертва и народ-агрессор — выдуманные понятия"

27--29 февраля 1988 года
Погром в Сумгаите

С новостей из Сумгаита для меня начался армяно-азербайджанский конфликт, которым я с тех пор занимаюсь уже 25 лет. Но в первый момент я восприняла их довольно отстраненно. Казалось невероятным, что такое могло случиться: ведь все в СССР было под контролем государства — а тут вдруг что-то происходит само. Но это все-таки не особо меня касалось.

Через пару недель меня позвали на какое-то собрание обсуждать антисемитизм. С объявлением гласности появились такие собрания. Было очень забавно: там сидели и борцы с сионизмом, и борцы с антисемитизмом. Все постоянно оговаривались: называли сионизм антисемитизмом и наоборот. А из последнего ряда все время вскакивал один человек — потом выяснилось, что это был Амбарцум Галстян, один из организаторов комитета "Карабах",— и кричал: "Что вы тут с этим антисемитизмом носитесь, как с писаной торбой дурак! У нас резали людей только что, в Азербайджане режут армян, а вы со своим антисемитизмом, кого там в университет не взяли! Вы вообще слышали о Карабахе?!" Он вскакивал, выкрикивал свое и садился. Тогда другой человек сказал: "Зачем вообще обсуждать антисемитизм? Давайте мы будем обсуждать национализм вообще — преследование негров в Америке, например". А у нас тема — антисемитизм, на моем родном мехмате антисемитизм, и у меня это очень болит. И вот я встала и сказала: "Знаете что, есть у каждого человека сфера личной ответственности: страна, семья... Так вот, антисемитизм в Москве и на моем мехмате — это моя личная ответственность, а в Америке есть люди, которые борются за свободу негров, и я очень могу сочувствовать неграм и индейцам, но не намерена сейчас это обсуждать. И вы уж извините, сказала я Амбарцуму Галстяну, конечно, то, что произошло в Карабахе и Сумгаите, ужасно, но я тоже сегодня не готова за это отвечать".

Проходит буквально несколько дней, и мои друзья приносят стенограмму встречи. Я им говорю: "Пожалуйста, сделайте сноску к моему выступлению, что уже через два дня автор этих слов от них отказался". Подумав сутки, я поняла, что происходящее в Азербайджане, и резня в Сумгаите в том числе,— это тоже сфера моей ответственности, если я гражданка этой страны.

Через некоторое время этнограф Игорь Крупник зовет меня на секцию национально-политических отношений, которую они организовали тогда с Галиной Старовойтовой. И главное, что там обсуждают,— это армяно-азербайджанский конфликт и присоединение Карабаха к Армении. Уже начинаются демонстрации в Карабахе, в Ереване, там кричат: "Ленин — партия — Горбачев!", вспоминают, что это Сталин когда-то передал Карабах Азербайджану. В Ереване митинги, гремит перестройка. А в Карабахе азербайджанцы выходят под лозунгами "Вернуть Советскую власть в Карабах!" И в Москве азербайджанцы, естественно, воспринимаются как консерваторы. Тут еще выступает Старовойтова, ярый защитник армян, и говорит, что христианство — демократическая религия, а ислам — недемократическая. Дальше ее выбирают в народные депутаты от Армении, а мы все ходим на эту секцию, собираемся, слушаем прекрасно говорящих по-русски профессоров, приезжающих из Армении, и хочется приобщиться к этому демократическому движению: там ведь жизнь живая. Хочется поехать туда, вырваться из советского болота.

И я решаю: поеду-ка в Ереван между двумя экзаменами в январе. Потом начинаю вспоминать, что у меня вообще-то мама из Баку, что мои первые детские сильные впечатления — это Баку: шесть лет мне было, когда меня туда привезли. И я подумала: "Как же так! Возникает неприязнь к целому народу, и эта ксенофобия уже поселилась во мне. Я должна с этим что-то сделать, я должна с этим справиться". К тому же в декабре 88-го случилось землетрясение в Армении, и все вокруг рассказывают, что азербайджанцы плясали от радости на улицах — складывается образ народа-злодея. Поэтому я в качестве лекарства от своей внутренней ксенофобии беру билет вместо Еревана в Баку. У меня там нет знакомых, денег — гроши, но находятся знакомые знакомых, у которых можно жить, и я еду, даже не зная, будет ли со мной кто-то разговаривать. Но когда я сказала хозяйке, зачем приехала,— пошел вал. За неделю я записала больше 30 интервью.

И вот в качестве лекарства от своей внутренней ксенофобии я беру билет и еду вместо Еревана в Баку

Там я впервые познакомилась с беженцами. Они только в декабре перешли через перевал, это были азербайджанцы из Армении, люди, которые вообще никакого отношения не имели к Карабаху. Многие из них и знать не знали, где Карабах и кому он принадлежит, это были в основном крестьяне, неподвижная часть населения, люди, которые связаны с землей. И их оторвали от этой земли, перекинули через перевал.

Эти крестьяне, они по-русски не говорили, только директор школы, он же парторг, говорил. Он сказал вот что: "Сейчас я вам все объясню. Три дня назад пришли армянские товарищи с автоматами (так и сказал — товарищи) и велели, чтобы мы убирались, чтобы мы за три дня собрались, деньги в сберкассе сняли, если у кого есть, и ушли". Но собраться не дали и деньги взять не дали, а ночью подняли, и люди в чем были, кто в тапочках, кто как. Была женщина, у которой во время перехода двухмесячный ребенок на руках замерз.

И после этого все разговоры, что есть народ-жертва, а есть народ-агрессор, для меня стали совершенно бессмысленными. Я уехала оттуда с четким пониманием, что кто-то делает на этом политику, прикрываясь красивыми демократическими лозунгами, и я не буду иметь к этому отношения. Есть страдающие люди по обе стороны конфликта — для меня существуют только они, все мои усилия теперь будут направлены на помощь им. Когда я здесь на конференции выступала, мне кричали в лицо: "Вы не отличаете жертву от палача!" А замерзший младенец, он кто — жертва или палач? Потом говорили, что азербайджанцы вели себя намного хуже. Все вели себя по-разному, нет такой шкалы, по которой можно было бы мерить.

Меня спросили тогда, закончится ли все Сумгаитом. Я сказала, что будет еще хуже. Потом полезло из всех щелей, был 90 год, страшные погромы в Баку. Из Азербайджана поехали беженцы-армяне, и на этой волне возник комитет "Гражданское содействие". Они до сих пор сюда приходят, их проблемы по-прежнему не решены.

В середине 90-х была история Феликса Тамояна. Это московский армянин, который сдуру поехал в Азербайджан свататься. Женатый человек, влюбился в Москве в азербайджанку и так ей надоел, что она уехала домой. Он бросился в Баку свататься к этой девушке, то ли думая, что карабахский конфликт давно кончился, то ли считая, что как езида его не тронут. Конечно, в аэропорту его сразу взяли, он попал в застенки министерства национальной безопасности. Его же жена, от которой он уехал, пришла к нам просить о помощи. Мы поехали в Баку вместе с Бернхардом Клазеном, немецким экологом, который тоже работал в зоне конфликта. Нас принял министр национальной безопасности Намик Аббасов. Мы объяснили, что Тамоян приехал случайно, попросили его отпустить. Аббасов говорит: "Не отпущу". Тогда я сказала: "Как это так? Армяне отпустили недавно двух азербайджанцев, отдали их какой-то правозащитнице из Англии, а я все время выступаю, меня ругают, что я проазербайджански настроена, и вы мне одного человека не хотите отдать?" И они его нам "подарили". Но мы им за это обещали, что поедем и навестим азербайджанцев, которых держат в Армении. С этого началась работа международной рабочей группы по освобождению пленных.

Понятно, что мы не лазали на башни по веревкам, спасая пленников. Но спецслужбы с обеих сторон, при всем их зверстве и людоедстве, нуждались в информации о том, кто где содержится, и хотели вернуть своих ребят. Во всяком случае так было сначала. При этом для нормальной работы надо было, чтобы и армяне, и азербайджанцы нас всегда немного критиковали, иначе одни решили бы, что мы работаем на других.

Самым важным было исключить слово "обмен" и заменить его на "освобождение", потому что нельзя обмениваться людьми. Когда с одной стороны армяне долго держали у себя 14 азербайджанцев, а азербайджанцы — двоих армян, нам удалось добиться освобождения этих двоих безо всяких условий. И тут уже армяне не могли стерпеть, что они оказались не самые большие гуманисты,— и отпустили своих пленных.

В середине 2000-х работа нашей группы потеряла смысл. Не потому, что не стало пленных и заложников, они до сих пор есть с обеих сторон, в основном это дезертиры, которые бежали от дедовщины и попали на вражескую территорию. Но освобождать их нет смысла — в Азербайджане стали своих же освобожденных ребят сажать как изменников Родины. Я навещала одного такого "изменника" в тюрьме — мальчик, которого в армии избивали и насиловали каждый день. "А что ты в Армению сбежал, хотел перейти на сторону врага?" — спрашиваю. "Какое,— говорит.— Умрэть хотел". Даже его начальник тюрьмы просил за него и за другого заключенного, который отсидел к тому моменту 10 лет из 15 за то, что "сдал Шушу армянам".

Но на наше письмо президенту Азербайджана Ильхаму Алиеву с просьбой прекратить преследование бывших военнопленных, освобожденных из Армении, никакого ответа мы не получили.

Записал Андрей Борзенко

Светлана Ганнушкина

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

3 и 4 апреля 1953 года
Любовь Вовси о "деле врачей"

29 марта 1971 года
Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

27 марта 1991 года
Максим Кронгауз об основании РГГУ

14 марта 2004 года
Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

5 марта 1966 года
Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского