«Призраки коммунизма еще шлепали по коридорам нового университета»

27 марта 1991 года
Московский историко-архивный институт был реорганизован в Российский государственный гуманитарный университет

РГГУ — университет с какой-то неправдоподобно яркой и зигзагообразной судьбой, одновременно трагической и нелепой, накрепко переплетенной с судьбой России этого времени. Я пришел еще в Московский государственный историко-архивный институт (МГИАИ) по приглашению Саши Барулина (лингвист Александр Барулин.— W), который заведовал кафедрой со странным названием, что-то вроде кафедры языкознания, русского языка и литературы, что красноречиво свидетельствовало об отношении историков-архивистов к филологии и прочим лингвистикам. Тем не менее в недрах Историко-архивного института с благословения его ректора Юрия Николаевича Афанасьева возникали разнообразные кафедры и отделения, то есть готовилось превращение в настоящий университет.

Поворотным моментом в превращении стал даже не приказ о создании университета, а получение в собственность огромного комплекса зданий на Миусской площади, принадлежавшего до этого самой главной партшколе. Поэтому днем рождения университета для меня стала ночь, проведенная на Миусской. Время было такое, что право на собственность казалось зыбким, и преподавателей попросили подежурить в здании, чтобы охранять его от атак разъяренных партийцев. Собственно, имелась в виду одна ночь, которую надо было просидеть в бывшем партийном кабинете, а этого, естественно не хотелось. Если спросить меня, почему именно эта ночь или как, собственно, предполагалось обороняться, я, конечно, не отвечу, да это и тогда было совершенно не важно. С нами вызвались пойти студенты (к тому времени у нас уже открылось лингвистическое отделение, и это был первый набор), и мы вместе провели незабываемую ночь в бесконечных разговорах и песнях. Партийцы по каким-то своим партийным причинам на штурм собственности не пошли, но угроза придавала нашему общению романтичности и сплоченности. А если напряжение ослабевало, то мы шли шататься по пустым коридорам, заглядывали в пустые комнаты, находили какие-то старые партийные документы и распоряжения. К утру от пережитого слегка дрожали и сами друг друга успокаивали, хотя какой уж тут покой, если призраки коммунизма еще шлепали по тем же коридорам, унося от нас ноги, а на наших глазах рождался, если не новый мир, то университет.

Эта ночь так и осталась для меня символом первых лет существования РГГУ. Студенты называли меня по имени, и мы были практически родственниками, типа «ты и я, мы одной крови». Мы ходили в походы, справляли дни рождения, организовывали летние школы. И, конечно же, на экзамене я ставил всем пятерки, потому что не было у меня права делить родственников на плохих и хороших, глупых и умных. Это, впрочем, не отменяло долгих разговоров о лингвистике на том же экзамене и вне его, но на равных, как и должны общаться свободные люди. Сейчас я понимаю, что в целом это было не совсем правильно, но именно благодаря такой неправильности, разлитой по новым факультетам, РГГУ стал сначала самым модным, а потом, не побоюсь этого слова, и лучшим гуманитарным местом Москвы и Московской области. Это было романтическое и, безусловно, прекрасное начало. Рядом со словом «начало» я бы поставил еще слова «молодость» и «свобода», причем последнее замечательным образом транслировалось от преподавателей студентам и обратно.

За началом последовала менее прекрасная середина, чреда размежеваний и конфликтов, в частности, важный для нас, лингвистов, конфликт между Афанасьевым и Барулиным, уже деканом факультета теоретической и прикладной лингвистики. Сначала изоляция, потом революция и ее подавление, увольнение декана, внутренний раскол, отчасти между преподавателями, отчасти, что хуже, между преподавателями и студентами.

На наших глазах рождался, если не новый мир, то университет

Дальше, впрочем, было еще интереснее и масштабнее. На одном из весенних ученых советов в РГГУ вводится должность президента. Вскоре сообщается, что эту должность займет ректор Афанасьев. На очередном совете выступает Михаил Борисович Ходорковский, рассказывает о новых блестящих перспективах университета и представляет нам Леонида Борисовича Невзлина, которого, внеся небольшие поправки в устав, совет выбирает ректором. В сентябре нам сообщают, что Невзлин уехал в Израиль, обратно, как мы знаем, он не вернулся. В сентябре же я уезжаю профессорствовать во Францию, и наши дороги с РГГУ расходятся на два года. Именно эти два года РГГУ формально просуществовал без ректора (после того, как Невзлин официально подал в отставку).

А когда я вернулся, то оказалось, что это уже другой университет, не самый модный, не самый молодой, но все равно хороший, и я еще был директором института лингвистики целых восемь лет и даже старался, чтобы он был лучшим. Ну, а дальше министерство решило слегка придушить РГГУ, а заодно и почти все гуманитарное образование в стране, в общем, наступила другая эпоха — эпоха выживания.

Максим Кронгауз

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

3 и 4 апреля 1953 года
Любовь Вовси о "деле врачей"

29 марта 1971 года
Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

14 марта 2004 года
Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

5 марта 1966 года
Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

27--29 февраля 1988 года
Светлана Ганнушкина о погроме в Сумгаите

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского