«Мы собирались в ближайший выходной на барахолку — покупать ватные брюки для лесоповала»

Для каждого номера Weekend в рамках проекта "Частная память" мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.

3 и 4 апреля 1953 года
освобождены и реабилитированы арестованные по "делу врачей"

У нас было много близких, которые еще раньше пострадали от советской власти, в том числе семья Соломона Михайловича Михоэлса, двоюродного брата моего отца. Поэтому мы вполне понимали, что нас ждет. Арест родителей мало что добавлял к моему знанию о происходящем и моему отношению к власти. Хотя мы неплохо жили: родители в Москве, мы с мужем, Анатолием Львовичем Лифшицем,— в центре Питера, в коммуналке, как и многие, но это считалось нормальным. Денег было по нашим потребностям более или менее достаточно, молодость, дети. Но вокруг множество знакомых так или иначе пострадали, это всегда обсуждалось, и все знали, что с ними случилось. И в школе, и в институте, где я училась, были ребята, у которых кого-то забрали. У папы незадолго до ареста даже возникло предчувствие, что скоро настанет его очередь: уже были арестованы несколько врачей Кремлевской больницы, с которыми он был близок. Его арестовали 11 ноября 1952 года. В течение двух месяцев исчезли еще несколько профессоров.

Люди исчезали, не было никаких сведений, как и не было никакой надежды. Когда умер Сталин, я испытала только полную растерянность — что же будет? Очень многие потом говорили, что у них сразу появилась надежда. Но мне казалось, система такова, что вряд ли смерть одного человека что-то изменит. В 1953 году мне исполнилось 28, и у меня была семья. Я чувствовала ответственность за своих детей. Но главным чувством был страх. Во-первых, конечно, за родителей, о судьбе которых я ничего не знала, во-вторых — за свою семью. 13 января 1953-го я пришла на работу, не прочитав с утра газет и не послушав радио. Вечером меня вызвал начальник и спросил, что случилось. И рассказал, что по радио сообщили про заговор "врачей-убийц". Уже по дороге домой я прочитала в вывешенной на улице газете "Правда" список "заговорщиков", первым в котором шел мой папа. Через два дня в Москве забрали маму. Об этом уже никто ничего не писал и не говорил, жены никого особо не интересовали.

Единственным светлым моментом было то, что наши друзья не отказались от нас, наоборот, они очень переживали. Мы сами ото всех спрятались. Когда меня 19 января уволили из Института телевидения, я сказала коллегам, что буду 19 числа каждого месяца каким-то образом давать знать, что я еще жива. И вот я ходила на какой-нибудь угол вблизи института и стояла, пока кто-то из них меня увидит. Слава Богу, это случилось только два раза, в феврале и в марте, 19 апреля это уже было не нужно.

За ту неделю, что прошла между публикацией в "Правде" и моим увольнением, ни одного худого слова никто мне не сказал — все делали вид, что ничего не слышали. Потом меня официально вызвали в комиссию по увольнению и уволили "за невозможностью использовать в режимном учреждении". Это была правда: использовать меня в этом институте больше было нельзя, я сама же сообщила на работе, что папа арестован. Мне выдали полный расчет, выдали в отделе кадров трудовую книжку — все как при нормальном увольнении. Вместе со мной уволили 50 человек евреев. В Москве ходили слухи, что всех евреев скоро будут высылать на Дальний Восток, что вагоны уже стоят на запасных путях.

Жить было не на что, мы продавали мебель и книги и были абсолютно уверены, что нам они уже не понадобятся, что нас вышлют из Ленинграда. Родители моего мужа жили в Москве, и мы отправили к ним детей, поскольку знали, что детей арестованных отправляли в детские дома, и хотели хотя бы этого избежать.

3 апреля 1953 года мы обсуждали, что в ближайший выходной поедем на барахолку и будем покупать ватные брюки для лесоповала: ватные телогрейки у нас были, а брюк не было. С такими планами и улеглись спать, с мыслями о всяких страшных делах. Под утро раздался сильный-сильный телефонный звонок (междугородний), я побежала к телефону, причем еще успела подумать, что что-то случилось с детьми. И вдруг слышу мамин голос. Мама сказала: "мы оба дома". И вот это было настоящее потрясение. Для меня этот момент был невероятным — я и не могла сначала поверить в происходящее. Этот день навсегда и остался праздником для нашей семьи и для семей других арестованных и освобожденных тогда же папиных друзей и коллег.

Конечно, муж сразу с утра побежал на вокзал и купил билеты в Москву. А мне позвонила моя приятельница, которая работала у нас же в институте, и сказала, что главный инженер просит, чтобы я пришла на работу. Я сказала, что приду, когда съезжу к родителям и вернусь. То, что уже 4 апреля все арестованные были официально реабилитированы и "дело врачей" объявили ошибкой, сильно облегчило нам жизнь: не надо было ни с кем это обсуждать и объяснять, что мы хорошие. Как я потом узнала, когда моей маме следователь сказал, что их отпустят и они поедут домой, мама, у которой был железный характер, ответила: "я не поеду до тех пор, пока не будет официально объявлено, так же официально и так же громко, как было объявлено 13 января". Он пообещал, и так и случилось: они приехали домой — и в то же утро все было напечатано в газетах, все было передано по радио.

Впрочем, из тех, с кем я работала, никто и так меня не проклинал, никто не отрекался. Вообще в Ленинграде ситуация была лучше, чем в Москве: не было такой открытой враждебности. Я все-таки жила в городе все эти месяцы и не замечала, чтобы была открытая неприязнь. В Ленинграде меня ни разу не обозвали "жидовской мордой" или как-нибудь в таком духе. В этом смысле было вполне спокойно, а что у нас внутри творилось — никого не касалось. Никто особо и не спрашивал. Наши соседи по квартире, когда папу арестовали, ни словом не дали понять, что они вообще об этом знают, отношение к нам осталось прежним. А когда объявили реабилитацию, вдруг прибежала малознакомая женщина из нашего дома, в ночной рубашке, и с рыданиями бросилась мне на шею. Это было совершенно неожиданно.

После возвращения родителей некогда было задумываться, что будет дальше, начнется ли новая жизнь. Надо было поправить, чтобы они встали на ноги, чтобы они успокоились.

«Проверка показала, что обвинения, выдвинутые против перечисленных лиц, являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными»

Папа вернулся домой в ужасном виде, у него дрожали руки, дрожали губы, он был в очень плохом физическом состоянии, хотя ему было всего 55 лет. О смерти Сталина он ничего не знал — и узнал случайно, когда в каком-то разговоре кто-то сказал: "это было, уже когда Сталин умер". "Как умер?!" — воскликнул он. Нельзя сказать, что родители испытали облегчение, узнав о смерти Сталина: они были настолько счастливы вернуться домой, что было как-то не до этого. Прошло всего несколько дней после возвращения, когда папа стал говорить, что хочет в клинику, хочет читать лекции. Он хотел как-то профессионально самоутвердиться, доказать себе, что не сломался. Коллеги его очень хорошо встретили, он провел на работе целый день и пришел довольный. Позже он никогда не вспоминал о своем заключении, почти ничего не рассказывал. Я же тогда не понимала, что, сколько бы ни прошло времени, как только зайдет разговор о тех днях, все сразу будет всплывать вновь, и спать невозможно, и думать об этом невозможно, и так по сей день. Чувствовала только, что многое стало казаться мелким по сравнению с этим ужасом.

Жизнь начинала идти своим чередом, но был еще один страшный момент, когда посадили Берию. Дело в том, что комиссию по реабилитации возглавлял Берия: возможно, он хотел себя спасти и показать, что посадки это не его дело. О его аресте я услышала по дороге в Москву и очень испугалась, подумала, что сейчас вся работа комиссии по освобождению будет отыграна обратно. Теперь кажется, что только в безумном сне можно такое представить: что смерть Сталина — это страшно, что арест Берии — это плохо. Но тогда все могло повернуться как угодно.

Постепенно все прошло и заглохло, ушло как в песок. Потом только, через 30 с лишним лет, М. С. Горбачев сказал вслух, что были такие позорные дела, как "ленинградское дело" и "дело врачей". И тогда появились первые статьи, пошли публикации, вынули из стола книгу Якова Львовича Рапопорта, который описал, как все было, вышел фильм Семена Арановича "Большой концерт народов, или Дыхание Чейн-Стокса". По мере того как все публиковалось, множились факты, становилось все больнее. И больше всего меня поражают те, до кого это вообще не дошло, кто продолжает верить в "великого вождя", "отца народов". И удивительно, что нет официального настоящего покаяния. Я не мстительная и не могу сказать, что мне хотелось бы наказания для кого-то. Но прощения нет и быть не должно. Эти ужасные преступления, теперь уже почти забытые, принесли миллионам невинных людей страдания, на фоне которых кошмар, пережитый нами, кажется сказочным везением.

Записал Андрей Борзенко

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

29 марта 1971 года
Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

27 марта 1991 года
Максим Кронгауз об основании РГГУ

14 марта 2004 года
Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

5 марта 1966 года
Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

27--29 февраля 1988 года
Светлана Ганнушкина о погроме в Сумгаите

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского