Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

5 марта 1966 года
умерла Анна Ахматова

Полстолетия тому назад дата 5 марта была для граждан СССР отчетливо значимой координатой сени смертной и сопутствующего траура. Это был день смерти Сталина — переломный в жизни страны, катастрофа для тех, кто почитал его отцом и богом, праздник для тех, кто злодеем и тираном. Для узкого круга интеллигенции отмеченный еще и тем, что на это число угодила смерть Сергея Прокофьева, которую конец вождя надолго смазал, если не отменил. Этот день не только не терял символической актуальности с течением времени, а наоборот, набирал год от года силу. Настолько, что например в 1963-м Ахматова пригласила, с несвойственной ей торжественностью, Бродского и меня придти к ней отметить десятую годовщину спасительного для страны события. Втроем мы не спеша выпили три бутылки коньяка.

Через три года 5 марта она, немного не дожив до 77 лет, умерла. Этому предшествовал тяжелый инфаркт, несколькомесячная больница. В середине февраля ее выписали. На начало марта были с трудом добыты путевки в санаторий, для нее и ее близкой подруги Ольшевской. Эти двенадцать дней после выписки и до отъезда ей становилось то лучше, то хуже, вызывали неотложку, делали уколы, бегали за кислородными подушками. Однако и нескольких посетителей она смогла принять, и незначительные издательские и денежные дела уладить, а однажды мы вдвоем даже поехали на такси на прогулку. Было морозно, садилось солнце. Попросили шофера отвезти нас к Спасо-Андроникову монастырю. Такси было старое, воняло бензином. Улица, ведущая к монастырю, оказалась закидана глыбами льда, вероятно, недавно сколотого, машину стало трясти. Ахматова поморщилась, взялась рукой за сердце, я велел возвращаться. Она пососала нитроглицерин, шофер стал огибать белую монастырскую стену. Продолжая держаться за грудь, она сказала: "Могучая кладка, на века".

3 марта они с Ольшевской отправились в домодедовский санаторий под Москвой. Ехали двумя машинами, пригласили медсестру, я был "прислуга за все". Добрались, несмотря на сравнительно длинную дорогу и поломку в пути, без приступа. Санаторий был для привилегированной публики, с зимним садом, коврами, вышколенным персоналом — такой цековский второго сорта. К желтому зданию вели широкие ступени полукругом, упиравшиеся в белую колоннаду. Мы медленно по ним поднялись, она огляделась и пробормотала: "L'annee derniere a Marienbad". "В прошлом году в Мариенбаде" Роб-Грийе была чуть ли не последней книгой, которую она прочла. Это замечание перекликнулось с недавним о монастыре, и оба — с заявлением, которое она время от времени повторяла в последние годы: "В молодости я больше любила воду и архитектуру, а сейчас землю и музыку".

5-го я с букетиком нарциссов поехал туда опять — 3-го, прощаясь, мы условились, что я приеду переписать набело перед сдачей в журнал воспоминания о Лозинском: уже готовые вчерне, они требовали последней отделки и компоновки. Стоял предвесенний солнечный полдень, потом небо стало затягиваться серой пеленой — впоследствии я наблюдал, что так часто бывает в этот и соседние мартовские дни. Встретившая меня в вестибюле женщина в белом халате пошла со мной по коридору, говоря что-то тревожное, но смысла я не понимал. Когда мы вошли в палату, там лежала в постели, трудно дыша,— как выяснилось, после успокоительной инъекции — Ольшевская. Женщина в халате закрыла за мной дверь и сказала, что два часа назад Ахматова умерла. Она лежала в соседней палате, с головой укрытая простыней, лоб, когда я его поцеловал, был уже совсем холодный.

Похороны вообще такая вещь, что ей нет соответствия в земной действительности: ну, свалить, как Моцарта, в яму, ну, отгрохать мавзолей

На машине "медицинской помощи" я отвез в Москву, домой к Петровых, где к тому времени собралось несколько близких приятельниц Ахматовой, два потертых советских чемодана с ее бумагами и узел с одеждой. Тело отправили в морг института Склифосовского. Это бывший Странноприимный дом Шереметевых, на нем тот же герб (Deus conservat omnia — Бог сохраняет все), что на их петербургском дворце, Фонтанном доме, в котором, в дальнем дворе, Ахматова прожила без малого 30 лет. Дальше следовали два выходных, за ними Международный Женский день 8 Марта. Гроб выставили для прощания 9-го утром в подвале морга, людей — оповещенных — пришло с полсотни. Прозвучали две или три короткие невыразительные речи. Гроб запаяли, похоронный автобус привез его и провожающих на зады Шереметьевского аэродрома. День был сумрачный, мглистый, по-мартовски пронзительно холодный. Внезапно появилась женская фигура в легком плаще и кедах — пианистка Юдина, она заметно дрожала. Сопровождающих тело в Ленинград было около десятка. Мы уже сидели, когда вошли представители Союза писателей, главный — автор гимна Советского Союза.

В Пулкове среди встречающих был Лев Гумилев. Когда гроб перекатывали с тележки в автобус, он вскрикнул коротко, без аффектации — "мамочка". Доехали до Никольского собора, там разрезали цинк, сняли крышку, священник отслужил первую панихиду. Утром 10-го народу пришло много, говорили что несколько тысяч, двор был полон, отпевали по полному чину. Затем гроб повезли в Союз писателей, я туда не поехал, знаю с чужих слов, что гражданская панихида вышла ожидаемо казенной. Мы своей компанией отправились в Комарово на электричке. Автобус долго ждали. Из-за наметенного снега он подъехать к самому кладбищу не мог, гроб понесли на руках. Еще коротенькая служба у могилы, опустили, забросали землей, поставили деревянный крест. Человек 20 пошло с кладбища в летнюю литфондовскую дачку Ахматовой, немыслимо выстуженную, на улице было много теплее. Просто постояли, помолчали, не помню уже, выпили ли.

Это все более или менее известно, много раз повторено. Большинство описаний указывает, что официоз всячески принижал и само событие смерти, и похороны, и масштаб личности умершей. Вымученные характеристики в крошечных некрологах, пренебрежение к церемонии, трудности с получением места для могилы. Сейчас я бы сказал так: ее смерть была для властей очевидным неудобством. Как и жизнь, но жизнь они ввели в привычные им рамки: поносные оценки ее поэзии, постановление ЦК, арест сына, нищета. Ее ко всему этому приписали, она их условия приняла, с этим у них проблем уже не было. Но со смертью они не знали, что делать; по какому из установленных у них разрядов хоронить, не понимали. Похороны вообще такая вещь, что ей нет соответствия в земной действительности: ну, свалить, как Моцарта, в яму, ну, отгрохать мавзолей. В нечеловеческой действительности коммунизма тем более.

Но это в десятую очередь. В те мартовские дни люди, хоть в какой-то степени одухотворенные, причастные к культуре, творчеству, понимали сознательно и чувствовали инстинктивно, что кончился редкостный двухвековой период истории и возврата к нему нет. Что в России нет ничего слаще — и важнее — говорения, и Ахматова последняя, кто мог говорить на одном языке не только с Пушкиным, а и с Державиным, и, бери глубже, с Петром. Что с ней ушел из жизни большой стиль. Если по-честному, то стиль вообще. И величие человека — на которое больше не будет спроса.

Анатолий Найман

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

3 и 4 апреля 1953 года
Любовь Вовси о "деле врачей"

29 марта 1971 года
Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

27 марта 1991 года
Максим Кронгауз об основании РГГУ

14 марта 2004 года
Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

27--29 февраля 1988 года
Светлана Ганнушкина о погроме в Сумгаите

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского