Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

14 марта 2004 года
сгорел Манеж

Пожар Манежа — это и было, и осталось, по-моему, чем-то непонятным. Из-за того, что он случился вечером того дня, когда Путина второй раз выбрали президентом, это был пожар в прямом эфире, в двадцать минут десятого поступил первый сигнал о возгорании, а в десять Манеж пылал уже на всех телеканалах. Люди тогда еще смотрели телевизор, это был пожар глазами миллионов, какое-то вселенское явление вроде падения метеорита. В XIX веке на ярмарках было такое специальное балаганное зрелище, его обычно показывали вслед за "Гибелью Помпеи" — "Пожар Москвы 1812 года" (в Нью-Йорке, в парке развлечений на Лонг-Айленде, это представление шло в специальном павильоне в несколько тысяч квадратных метров, причем все здания были в уменьшенном масштабе, а роль жителей исполняли участники шоу лилипутов, так что казалось еще величественнее). Но вот "Пожар Москвы 1812 года" — это было понятно про что, в этом пожаре сгорела слава Наполеона; "Гибель Помпеи" — это было про конец языческого мира, а тут горело не пойми о чем.

Я помню это ощущение непонятности именно в момент пожара. Столбы огня поднимались на 50 метров, Путин, давая интервью по поводу собственного избрания, заметно оборачивался на зарево, искусство телевидения тогда уже дошло до понимания, что показывать его на фоне пожара как-то неудобно, но еще не дошло до умения вырезать моменты озирания. Бывает так, что люди как-то ищут знамений, предзнаменований, обращают внимание на то, кто с какой ноги пошел, у кого дрожит икра на ноге — ищут, и иногда находят, а иногда кажется, что почудилось. Но тут уж было явлено такое развесистое знамение, что самый тупой заметит,— а не замечалось. Всеобщим ощущением было "нет, ну бывает, чтобы так совпало", и эта нелепость, случайность происходящего была и в телекомментариях, и потом в толпе у Манежа — "нет, ну блин, бывает же такое". И это было совершенно правильное ощущение. Второй президентский срок Путина — это покамест самый счастливый эпизод его правления, деньги росли, все получалось, и люди еще вовсе не относились друг к другу с той уже не глухой, а визжащей ненавистью, которая так приелась сегодня. Это было десять лет назад, так что Владимир Владимирович доказал нам: его судьба не управляется знамениями, а чем-то другим.

Лужков прибыл на пожар через час; наверное, и вид у него был победительный. Оно и понятно — за Путина проголосовало тогда чуть не 70% москвичей, Лужков был на коне, он подвел черту под комбинацией отступления с позиций конкурента, каким невольно стал в период борьбы "Отечества" со "Всей Россией", и мог теперь быть спокоен за себя и свой бизнес. Тогда я был уверен, что Манеж подожгли, и даже что Лужков и поджег (таково было мое личное оценочное суждение). Там был инвестиционный тупик, Лужков продал здание австрийцам (фирме M.S.I.), а федеральные власти заявили, что оно Лужкову не принадлежит (был бесконечный спор про то, кому принадлежат памятники федерального значения). Контракт завис, а проект реконструкции — с подземной парковкой и укреплением перекрытий — никак не мог пройти согласования Министерства культуры. После пожара стоимость реконструкции упала чуть не вчетверо, контракт с австрийцами разорвали и вместо него все реконструировали за московские деньги. К тому моменту, по подсчетам Алексея Клименко (это такой страстный борец за наследие), человека, правда, несколько увлекающегося, в Москве сожгли уже больше тысячи памятников архитектуры. Может, поменьше, но в любом случае "реставрация методом кремации" была проверенным выходом из сложных ситуаций в области капитального строительства с обременением историческим наследием. Это был патентованный метод, и места сомнениям как бы и не было.

Тут было явлено уж такое развесистое знамение, что самый тупой заметит,— а не замечалось

Лужков приехал, собранный, спокойный, и тут же заявил в телекамеры, что версия поджога полностью исключается, загорелась проводка, Манеж будет реконструирован, перекрытия восстановят, а под ним появится подземная парковка. Я помню его лицо в телевизоре и помню свое чувство довольно острой неприязни, смешанной с восхищением. Это не у всех так бывает, у меня тут изъян, но бесстыдное, безоглядное бесстрашие бандита меня иногда восхищает. "Господи,— думал я,— ну как он не боится так подставляться! Как можно через час после начала пожара, когда к зданию близко подойти невозможно (а пожарные в этот момент поливали водой соседние здания Университета — там от жара тлели рамы и лопались стекла), заявлять, что поджог полностью исключен! Ну все же видят, что он покрывает поджигателей! Как можно являться на пожар с готовым планом реконструкции — где будет парковка и какие перекрытия! Он же себя с головой выдает, прямо здесь, сейчас!" И что меня откровенно восхищало — день. Поджечь Манеж — дело нехитрое, но вот устроить это в день президентских выборов — в этом есть какой-то шик. Провести следствие и признать, что именно в этот день московский мэр, видный член тра-ля-ля, только что обеспечивший тюр-лю-лю, взял и сжег Манеж — это, конечно, невозможно, но как он не боится?

Я встретил Юрия Михайловича сейчас в Сочи, мы стояли в перерыве соревнований по фигурному катанию с Ольгой Свибловой, а он вышел к буфету — и она мигом упорхнула к нему. Что было обидно, но благородно: он правда сделал ее музею много добра. Я смотрел в его высохшее лицо, сморщенно сиявшее радостью после выступления Юлии Липницкой, и думал: черт, ну неужели вот этот дедасик взял и сжег Манеж? Ну снес "Военторг", ну уничтожил гостиницу "Москва", ну стал миллиардером, ну выкидывал жителей из "Речника" на снег силами ОМОНа — ну понятно, но Манеж, в день победы Путина? Неужели он такой рисковый? Через три дня после пожара главный архитектор Москвы Александр Кузьмин заявил, что пожар никак не мог быть вызван коротким замыканием, потому что в деревянных перекрытиях Манежа вообще не было никакой проводки. Была создана комиссия, изучавшая причины, были официальные пресс-релизы, говорилось, что Манеж загорелся "в результате внешнего теплового воздействия" (так на бюрократическом языке называется поджог), эксперты указывали, что дерево так гореть не может — а все же заснято камерами,— что десятиметровые факелы бывают, только если там бензин, керосин или еще какая-нибудь горючая смесь — все без толку. Комиссию расформировали, прокуратура открыла и закрыла дело о пожаре, никто по этому делу не был привлечен, да и следствия не велось. Сгорели два пожарных, как-то их забыли.

В том, что Манеж подожгли, у меня нет сомнений, и нет сомнений в том, что это сделали люди, очень близко стоявшие к Юрию Михайловичу, члены его команды (это опять мое личное оценочное суждение). Но я все же теперь, по прошествии десяти лет, не уверен в том, что он лично произнес сакраментальное "Махмуд, поджигай!" Я даже не уверен, что он стал разбираться, кто именно поджег. Ну сожгли — и отлично: можно, наконец, начать реконструкцию. А может, это он все же притворяется дедасиком, а на самом деле — огонь-мужик.

Я помню лица людей там, перед Манежем. Манеж не был оцеплен, можно было подойти близко, насколько позволяло пламя, люди подходили, фотографировались, смеялись. Главным их чувством было восхищение, радость. Ну надо же! Ну как горит! А огонь! А дым! А искры! Вон, вон, смотри! А жар какой! Я думаю, если там было знамение, то несколько иного рода. Тогда было возможно, что вот происходит такое колоссальное событие — и оно не имеет отношения к Путину. Я понимаю, это как-то диковато звучит, но вот представьте себе — это случилось бы сейчас. Ну ведь стопроцентно какой-нибудь пламенный телеведущий заявил, что он не сомневается: Манеж подожгли американцы, или бендеровцы, или враги Олимпиады. А всего-то прошло десять лет.

2004 год — это время, когда все уже было, но как-то в стороне. А рядом с тем, что есть и сейчас, была какая-то колоссальная другая жизнь, не имеющая к этому никакого отношения: кто-то продавал и покупал, прятал, воровал, перекраивал города, словом, зажигал по полной — и никому в голову не приходило с этим разбираться. Больше того, эти люди еще могли воспользоваться выборами президента, чтобы решить свою проблему — ну потому что кто будет охранять Манеж, когда выборы, и кто будет разбираться, когда сам знает, на что напорется. В этом была какая-то несусветная, сумасшедшая дикость. С тех пор очень все устаканилось, а это и был наш расцвет второго срока, 2004-2008. И это восхищало — несколько сумасшедшим образом. Еще не поставленная на службу государству, а так, сама по себе дикость.

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

3 и 4 апреля 1953 года
Любовь Вовси о "деле врачей"

29 марта 1971 года
Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

27 марта 1991 года
Максим Кронгауз об основании РГГУ

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

5 марта 1966 года
Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

27--29 февраля 1988 года
Светлана Ганнушкина о погроме в Сумгаите

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского