Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

Для каждого номера Weekend в рамках проекта "Частная память" мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.

29 марта 1971 года
Четвертый арест Владимира Буковского

Я знал, что меня арестуют. Накануне двадцать четвертого съезда КПСС шел всеобщий зажим, из-за этого было ужасно много работы. Бесконечно: тут и крымские татары, и немцы Поволжья, и евреи-отказники, черта в ступе. Я занимался передачей сведений в мировую прессу, поэтому не было ни дня отдыха, что-то невероятное. Несколько дней я вообще не спал, встречи с журналистами проходили по ночам, так что когда пришли с арестом я даже воспринял это с некоторым облегчением: очень спать хотелось. Думал, сейчас хоть в Лефортове высплюсь.

У моей сестры в это время оказалась самиздатская книжка Абдурахмана Авторханова "Технология власти" в фотокопии. Мы ждали ареста, а она не успела ее прочесть и говорила: "Вот черт, ну что же, отдавать? Когда ее теперь получу, очередь длинная, а я не дочитала". А тогда стиральный порошок был большим дефицитом, если его покупали, то сразу несколько пачек. У нас, как во многих московских квартирах, лежали эти коробки стирального порошка одна на другой. И вот сестра взяла из серединки коробку, раскупорила, засунула туда Авторханова, заклеила обратно и положила в серединку. Я спросил: "Уверена, что не найдут? Отберут ведь, неудобно, чужая книжка". Она говорит: "Ничего, пролезем". И пролезли, в стиральный порошок они не смотрели!

Пришли за мной после полудня, у меня сидело несколько человек, мы переписывались на такой детской игрушке, которую называли "русско-русский разговорник" — на ней можно было пластмассовой палочкой писать, а потом потянуть — и все исчезает. Тут звонок в дверь, ГБ. Так мы у них прямо на глазах весь текст и стерли. Потом ребята просидели у меня весь обыск. Порядок же был такой, что приходивших в обыскиваемую квартиру пускали, но не выпускали назад до конца обыска. Поэтому у нас даже была традиция ездить в гости на обыск. Как только узнавали, что у кого-то обыск, сразу все приезжали туда и набивались по сто человек в квартиру плечом к плечу, мешали работать. Вечером меня уже увезли в Лефортово, и я там отсыпался неделю в полном блаженстве.

Главная опасность была снова попасть в психушку, как после первых двух арестов. Тем более что меня обвиняли в клевете на советскую психиатрию, и было бы удобно объявить меня сумасшедшим, мол, такие всегда считают, что сами здоровы, а дурдомы незаконны. Но после третьего ареста я уже был признан вменяемым, а это сложно отыгрывать назад.

Еще до моего четвертого ареста те немногие адвокаты, которые раньше работали на политических процессах, внезапно получили уведомления о лишении допуска к секретному делопроизводству. Ни в каком законе допуски прописаны не были, и я решил требовать предоставить мне адвоката, лишенного допуска, а на другого не соглашаться. Я заранее договорился с Диной Каминской (Дина Каминская, 1919-2006,— адвокат и правозащитник; участвовала в процессах Юрия Галанскова, Анатолия Марченко, Павла Литвинова и Ларисы Богораз, Мустафы Джемилева и Ильи Габая; член Московской Хельсинкской группы; автор книги "Записки адвоката".— Weekend), которая защищала меня на предыдущем процессе. Когда следствие закончилось и мне должны были предоставить адвоката, я сразу подал ходатайство, чтобы ко мне допустили Каминскую. Получил отказ и объявил голодовку. КГБ это было просто поперек горла, потому что у них оставалась всего пара недель на передачу дела в суд — это процессуальный момент. И они решили кормить меня искусственно самым болезненным образом. Обычно при голодовке искусственное кормление применяется не на первый день, обычно проходит неделя-две. По инструкции принудительное кормление должны применять, когда запускается процесс неоглюкогенеза, то есть человек уже ацетоном пахнет. Но со мной они решили начать с первого дня, и кормить не через рот, а через ноздрю. Шланг был толще моей ноздри, а металлический наконечник — еще толще, так что они мне каждый день рвали ноздри. На десятый день взбунтовались надзиратели, они окружили врачиху, стали говорить: "Дура, что ты делаешь, что ты его мучаешь? Никого нет в тюрьме, начальников нету". Она в слезы: "Вы хотите, чтобы я рядом с ним села?" И так они ругаются, а я лежу, у меня пузыри кровавые из носа идут, сцена та еще. Убедить ее они не смогли, а на двенадцатый день пришел зам генерального прокурора по надзору за следствием в органах КГБ Илюхин, спрашивает, почему обязательно Каминскую, у нас же много хороших адвокатов. Я соглашаюсь и перечисляю ему пять или шесть фамилий адвокатов, которых лишили допуска. Мы с ним ругались-ругались, и в итоге он все-таки остановился на одном из этих адвокатов, сказал: "Ладно, пусть будет Швейский, он хотя бы член партии!" Какая разница, член он партии или нет, не знаю, но в январе 1972 года у меня был суд уже с адвокатом Владимиром Швейским, приговорили к семи годам заключения.

"Постойте, получается, вы мне организовали побег?" Как еще это юридически оценить, если приговор не отменен

У меня была рабочая гипотеза, что придется помереть в тюрьме. Думал, досижу срок, выйду, опять посадят, и уже жизни не хватит. Относился к этому спокойно, такие были наши будни. Этот арест не был чем-то особенным, я его ждал, и очень многих тогда сажали. Особенным был обмен: вот его не ожидал никто, и сам я понял, что он состоится, только в самолете. Меня привезли куда-то в закрытом микроавтобусе. Остановились, и вдруг я услышал рев авиационных моторов и понял, что это аэродром. Раньше уже высылали Солженицына, так что вариант высылки в принципе существовал. А зачем меня еще везти на аэродром? Завели в самолет, потом пришли мать, сестра и племянник, и мать сказала, что в самолет не пойдет, если не будет уверена, что я в нем. Меня вывели на трап, показали, и они все поднялись на борт. Там же в самолете мать впервые рассказала про обмен. При пересечении границы в воздухе с меня сняли наручники, и руководитель группы сопровождения — он назвался Барановым,— сказал, что по решению руководства страны я выдворяюсь из мест лишения свободы за границу. Объяснил, что гражданства я не лишаюсь и приговор не отменяется. Я говорю: "Постойте, получается, вы мне организовали побег?" Как еще это юридически оценить, если приговор не отменен. Он усмехнулся и предложил мне самому интерпретировать, мол, его дело сообщить решение руководства.

Официально это так и не назвали обменом, советская сторона, как я понял потом из документов, настаивала на "одновременном освобождении". Предлагали, например, меня освободить во Франкфурте, а Корвалана — в Женеве или наоборот. Ни одна из стран не соглашалась взять на себя ответственность за освобождение в разных местах, поэтому переговоры затянулись на год с лишним. В итоге все согласились на Цюрих, но никогда и нигде советская сторона не признала, что это обмен. Мы с Корваланом даже не проходили мимо друг друга, так советским властям была важна эта схоластическая чушь.

Почему обменяли именно меня, я до сих пор не понимаю. В это время было из кого выбирать, можно было освободить хоть генерала Григоренко. Протокола заседания Политбюро, на котором обсуждался мой вопрос, я так и не получил, поэтому резонов их не знаю. Мне рассказывали, что Брежнев через несколько месяцев после обмена затребовал мое досье, вызвал помощников и сказал: "Вы что же это, товарищи? Вы мне говорили, что он "того", а он не "того"?" Видимо, ему объяснили, что я сумасшедший, а он купился и решил, что и за границей сразу увидят, что я больной.

Вообще особой надежды на западную поддержку и освобождение у меня не было. Масштаб кампании за мое освобождение я осознал, только когда уже попал на Запад сам. Принцип же был "делай, что должен, и будь что будет". Я и делал. В этом весь принцип правозащитного движения, у нас не было цели свержения советской власти, хотя нас все время в этом обвиняли. Мы об этом меньше всего думали. Вот есть конкретные люди, которые незаконно осуждены, и мы добиваемся их освобождения. А если из-за этого советская власть рухнет, так это ее проблемы.

Записал Андрей Борзенко

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

3 и 4 апреля 1953 года
Любовь Вовси о "деле врачей"

27 марта 1991 года
Максим Кронгауз об основании РГГУ

14 марта 2004 года
Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

5 марта 1966 года
Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

27--29 февраля 1988 года
Светлана Ганнушкина о погроме в Сумгаите

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского