«Возле Красного моря побеждали те, кому на роду было написано быть битыми»

Анатолий Найман о Шестидневной войне

Для каждого номера Weekend в рамках проекта «Частная память» мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.

5–10 июня 1967 года
Шестидневная война

5 июня 1967 года я улетал утренним рейсом из Москвы в Симферополь. По командировке журнала "Пионер" — пообещав написать о биостанции в Коктебеле. Дельфины и все такое. В кругу молодых людей, к которому я принадлежал, это был довольно распространенный способ путешествовать по Союзу. Я ночевал у друга, жившего рядом с аэровокзалом, оттуда ходили автобусы в аэропорт. Когда я встал, он сидел на кухне и слушал с озабоченным лицом приемник. По Би-би-си передавали, что Израиль начал войну с пятью арабскими странами. (Почему я сейчас и могу назвать число того дня.) Сказать, что это меня ошеломило, было бы преувеличением: уже несколько месяцев к тому шло. Но на мои представления о двух лучезарных крымских неделях легла тень. Этим же вечером в Ялте ко мне должен был присоединиться Бродский — который на те же числа взял командировку в ленинградском журнале "Костер",— и мы вдвоем поплыть в Феодосию.

С симферопольского аэродрома я ринулся в Севастополь, где как командировочный от журнала, принадлежащего ЦК ВЛКСМ (пожилые беспощадные дядьки узурпировали соловьино-футуристический щелк и клекот цэкавээлкаэсэм и рассыпали его на стройные ряды марширующей молодежи — как-то так это выходило), должен был отметиться в местном горкоме комсомола. Секретарь горкома на меня не глядел, только мимо, но и мимо — с неприкрытой, известной мне с детсада неприязнью. Трижды спросил, кто да зачем, наконец достал печать, вжал в чернильную губку, стал мотать в воздухе, стал на нее высыхающую дышать с астматическим припеваньем. Наконец пришлепнул мое удостоверение и на прощание выдавил из себя: "Вы давайте-ка не только о рыбах. О советских юношах и девушках давайте".

Чтобы не тянуть время, я сказал, что еврей

От него я поехал в Херсонес, о котором у меня с предыдущего приезда остались восторженные воспоминания. Я был в белых джинсах — это требует отдельного упоминания: нечастая форма одежды в те дни. От троллейбусной остановки за мной последовали трое подростков, один из них спросил по-английски, который час. Я ответил по-русски. После короткого замешательства и вполголоса обсуждения они по-русски спросили, не из Западной ли я (почему-то) Германии. Потом убежденно сказали, что все-таки я не русский. Чтобы не тянуть время, я сказал, что еврей. Они приостановились, затем опять нагнали, и главный, лет восемнадцати, бухнул, что здорово Насер сегодня Израилю дал жару. Произнося это, он покраснел.

Положение создалось щекотливое. Я не ощущал в них агрессивности, ни тем более официальной советскости, скорее они заговорили об этом с бессознательным желанием узнать, что по такому случаю чувствует и думает еврей. С одной стороны, не хотелось морочить им голову, с другой — место в этот час было пустынное, и, узнав, что еврей чувствует и думает, могли и надавать колотушек. Я рискнул и сказал, что, наоборот, Израиль накидал Насеру. Это расходилось с тем, что твердили в газетах и по радио, они были сбиты с толку, и я решил, что их убедит то, что я слышал это по Би-би-си. Они просто остолбенели. Не из Западной Германии, еврей, Насеру накидали, слушает Би-би-си. Я двинулся дальше, кто-то из них крикнул издали, я обернулся, он помахал рукой, но потом все-таки показал кулак.

На теплоход "Алушта", шедший из Одессы в Сочи с заходом в крымские порты, я взял палубный билет. В Ялте, посередине голого бетонного пирса, возле громадного рюкзака стоял Бродский, страдая от солнечного ожога. Вся поверхность тела, которая была на виду, пылала и просвечивала сквозь корочку засохшей сметаны жгучей краснотой. Он обгорел как бледнокожий рыжий, как азартный горожанин и как живущий между "плевать" и "авось обойдется". Я поднял рюкзак на палубу, оставил рядом со своим, теплоход отходил через два часа, мы пошли на берег поужинать.

Мы выбрали этот, а никакой другой ресторан только потому, что он находился на улице Франклина Делано Рузвельта. Экзотическое название, особенно интригующее тем, что экзотикой оказывались США. Воздушный поцелуй от ялтинской конференции 45-го года. Вечер еще не начался, мы были первые посетители. Играл маленький оркестр, тоже экзотический: старая не то гречанка, не то еврейка на саксофоне; молодая не то еврейка, не то гречанка на аккордеоне; толстый пианист с толстыми пальцами, так что часто попадал враз по двум клавишам, мог быть перс, мог быть итальянец; русский, не то украинец на барабане. И скрипач!

Я знал, что, если встречусь с ним взглядом, он успеет сказать что-то невыносимое

Скрипач был мощный, налитый силой и скоростью пожилой человек. Без шеи, обложенный со всех сторон грудой мышц. С таким сверканием глаз, что мы оба опустили свои. Я знал, что, если встречусь с ним взглядом, он успеет сделать или сказать что-то невыносимое, непоправимое, незабываемое, какой-нибудь изумительно похабный жест, убийственное слово. Скрипач управлял оркестром.

Мы заказали пиво и жаркое. Я спросил у официанта, мотнув головой в сторону эстрады, что это за птица за такая. "Со смычком? — сказал он, странно не упомянув о скрипке.— Это Ласлик. Из Венгрии. Футболист. Они в пятьдесят шестом приехали к нам играть, а как раз венгерские события. Ну, он и остался". Официант ушел на кухню, уверенный, что объяснил нам все. Мы помнили услышанные по западному радио имена Пушкаша, Кочиша, Божека, Грошича из легендарной сборной Венгрии, оставшихся в Испании. Но остаться в стране, въехавшей в твою собственную на танках!.. Мы слышали, что Пушкаш открыл колбасную фабрику. Но почему наш халдей считал, что футболист, играющий на скрипке,— это так естественно?

Постепенно ресторан наполнился, преимущественно мужчинами. Зал стал ровно шуметь, пивной хмелек мягко это уравновешивал. Оркестр заиграл очередной "Севастопольский вальс" или "Одесский порт", я забыл о предосторожности, поднял голову и увидел, что Ласло смотрит на меня в упор. Поймав мой взгляд, он мгновенно оборвал игру и резанул смычком по всем струнам сразу. Оркестр скомкал мелодию и замолчал. С искаженным от восторга красным лицом, подмигнув так, что все оно сжалось, а потом вдвое шире разошлось, он заиграл "Хава Нагила", и слезы обильно потекли по его щекам.

Сейчас я знаю, что это значит "Давайте радоваться", но тогда мы произносили "Авва Наил", думая, что речь идет о каком-то "отце", авве, по имени Наил. Оркестр подхватил. Несколько человек, которым все равно было, что играли, лишь бы зажигательно, поднялись танцевать. Взвинчивая темп, Ласло крикнул нам: "Это модно сейчас!" — с немыслимым, очаровательным, "европейским" акцентом.

Момент был пронзительный. Там, возле Красного моря, побеждали не те, кто по всем подлым безупречным человеческим нормам должен был победить, а те, кому на роду было написано, по крайней мере последние две тысячи лет, быть битыми. Не сто миллионов, а один. Не советские, а венгры; хуже, чем венгры,— евреи. Не папа Джо, или Никита, или тогдашний Леня, а Авва Наил. И этот неожиданно лишившийся родины цыган, находясь в стане врагов — его, своих,— пел ему хвалебный гимн и был глубоко несчастен и бесконечно счастлив. "Конец света",— не без надрыва пробормотал Бродский свое любимое резюме.

Не сто миллионов, а один. Не советские, а венгры; хуже, чем венгры,— евреи

Они сыграли это так неистово, что, когда кончили, все закричали и забили в ладоши. Какой-то командировочный, настоящий, не нам чета, с портфелем и в сапогах, подошел к эстраде, стал совать скрипачу пятерку, пьяновато настаивая: "А теперь "Подмосковные". "Подмосковные вечера"". Тот отмахнулся от руки с бумажкой, сказал ему не ему, нам не нам: "А так?" — и смахнул смычком со струнок коротенькую фразу: ре, ля-ре-ля-ре-фа...— начало фрейлахса.

Нам как раз пора было уходить. Мы совершенно не знали, как ответить ему на это, просто не знали, как себя вести. Подошли к эстраде, стали пожимать руки оркестрантам, снизу вверх, одному за другим, продвигаясь вдоль эстрады,— точь-в-точь райкомовские инструкторы по культуре, одобряющие и одаряющие своей благодарностью проинспектированных артистов. Для полного сходства оставалось сказать "от имени и по поручению журналов "Костер" и "Пионер"". Ласло был последний в очереди. Он понимал фальшь и неловкость нашего положения, отложил скрипку, наклонился, положил ладони нам на головы, помотал и легонько оттолкнул: как нормальный человек — двух слишком серьезных или слишком пылких пионеров. Мы вышли на улицу, уже освещенную фонарями, Франклина Делано Рузвельта.

В полшестого утра в Феодосии стоял зной. Мы потащились с нашими рюкзаками через пыльный парк к автобусной станции. Посередине его стояла темная бронзовая статуя голой девочки, переходящей по доске, через, по-видимому, пропасть. На шее ее был повязан кем-то, по-видимому, местными пионерами, красный галстук. "О, это по моей части! — воскликнул мой товарищ.— То, что нужно для "Костра"". Он подрядился написать очерк о пионерской работе в Крыму: не так роскошно, как о дельфинах, хотя, если вдуматься, и те и те млекопитающие с мозгом примерно одного объема. Сбросил на землю рюкзак, порылся, вынул фотоаппарат "ФЭД", сделал несколько снимков с разных точек. Уже когда мы тряслись в автобусе по дороге в Коктебель, он вдруг заорал диким голосом: "В нем же не было пленки, я же собирался зарядить его!"

Через тридцать семь с половиной лет небольшую делегацию писателей пригласили в Израиль, среди них того, у которого я ночевал, когда началась Шестидневная война; меня тоже. В один из дней нас привезли на военную авиабазу, на наши вопросы отвечал 25-летний высокий стройный капитан нечеловеческой красоты. Мой друг спросил, хватает ли им воздушного пространства для полетов. Тот ответил: хватает. Помолчал и прибавил: хотелось бы больше.

3 июня 1989 года
Анна Наринская о первом концерте Pink Floyd в СССР

май 1985 года
Алексей Левинсон о I Съезде народных депутатов СССР

май 1985 года
Лев Рубинштейн о начале антиалкогольной кампании в СССР

26 апреля 1986 года
Роман Лейбов об аварии на Чернобыльской АЭС

23 апреля 1964 года
Вадим Гаевский о первом спектакле Театра на Таганке

12 апреля 1961 года
Елена Вигдорова о полете Юрия Гагарина

3 и 4 апреля 1953 года
Любовь Вовси о "деле врачей"

29 марта 1971 года
Владимир Буковский о своем четвертом аресте и высылке

27 марта 1991 года
Максим Кронгауз об основании РГГУ

14 марта 2004 года
Григорий Ревзин о пожаре в Манеже

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

5 марта 1966 года
Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой