Бывший глава ГУБОПа и Дагестана о дефиците, спекуляциях, коррупции и контрафактном алкоголе в 1980-1990-х. А также о гибели заложников на Дубровке и «законе Димы Яковлева»

Смотрите видео или читайте текстовую версию интервью.

— Когда вы поняли, что СССР заканчивается?

— А знаете, я этого не понял. Очень долго не понимал. И много лет спустя я чувствовал, что во мне что-то еще остается, и в тех, с кем я встречался, и в процессах, которые происходили, тоже.

— Вы работали в ОБХСС в советское время. Немногие сейчас даже знают, как расшифровывается эта аббревиатура: отдел по борьбе с хищением социалистической собственности. Как через призму этой работы было видно состояние советской экономики, советского сервиса?

— Вы знаете, было видно. Например, была статья такая, как «спекуляция». Я из Бауманского района, в котором проработал, по-моему, 12 лет. От следователя до начальника ОБХСС дошел, был самым молодым начальником ОБХСС в Москве. Был приглашен на работу на Петровку 38, причем в отдел по борьбе именно со спекуляцией. Вот тогда я многое понял.

Был огромный дефицит, особенно на такие товары, которые привозили из-за рубежа: от жевательной резинки до костюмов спортивных, не говоря о туфлях, ботинках, куртках и прочем. Во всем был дефицит! И люди все стояли (в очередях.— “Ъ”). Было такое понятие: не «купил», а «достал». Эти анекдоты и рассказы про задний проход, про товароведа и прочее. Это правда, но с этим боролись, и боролись вот такими методами.

Меня просто шокировал один житейский случай, когда у нас в Первомайском районе возле «Березки» (система магазинов, торговавших за специальные чеки, полученные вместо инвалюты.— “Ъ”) на Первомайской женщина, приехавшая из одной из областей, стояла долго в очереди. До этого она купила чеки, переплатив 1:2. Помните? Мало кто знает, были чеки ВТБ, да и другие.

— Конечно. На валюту нельзя было покупать, но можно было покупать на чеки.

— Но все равно это было нарушение порядка. Она купила эти чеки, переплатив 1:2, потом на эти чеки хотела купить — вы-то меня поймете, а молодежь нет — югославские сапоги на «манке», а за ними все московские модницы ломились. И вот она хотела купить себе такие сапоги. Но к тому моменту, когда ее очередь подошла, ее размера уже не было. Она купила другой размер, понимая, что она его может продать тем, кто стоит в конце очереди, и по той цене, которую все понимали, по рыночной. И вот она эти сапоги продала. Ее задержали. В ее действиях был состав преступления — скупка с целью наживы. Она не отрицала этого: да, она купила, но потому, что не подходили по размеру, решила продать. Состав налицо. Она повесилась на колготках. Вот это был такой сильный урок.

— Вы были одним из руководителей, должно быть, самой громкой операции, которую провела московская милиция, КГБ. Это дело Елисеевского гастронома.

— Я не имел чести именно в этом деле работать, его провело КГБ. Но мы тогда действительно участвовали, ведь это была не одна операция. Это было уникальное состояние (страны.— “Ъ”). Когда пришел Андропов, министром МВД стал Федорчук, для нас наступили непростые времена.

Я получил партийное взыскание, был на грани исключения из партии за некие невзвешенные высказывания. Тогда, если помните, была борьба с алкоголизмом, и спекуляция поднялась до запредельных высот. У каждого магазина, который имел право торговать алкоголем, куда его давали в ограниченных количествах, выстраивались огромные очереди. Тогда я дал вашему коллеге, Муладжанову, по-моему, в «Московской правде», интервью, за которое мне дали хорошо по шапке потом. Старые большевики требовали моего исключения из партии. Я предложил по простоте своей…

— За интервью вам взыскание партийное дали?

— Не дали, дали за другое. Так вот, за это хотели исключить (из партии.— “Ъ”). Значит, за то, что я предложил количество алкоголя, которое есть в Москве, быстро продавать в течение нескольких часов в нескольких магазинах. Мы бы это контролировали — и люди все получали. Для того чтобы люди видели, что это (спиртное.— “Ъ”) есть. Нельзя же сказать, что нет. Мы дожили до того, что водку перестали продавать даже на свадьбу, ящиками, по талончикам — это было что-то такое… К сожалению. Но это было.

— Сегодня даже трудно представить, что алкоголь продавали бы по талонам.

— Вот я и говорю, молодежь плохо это понимает.

— Вот Андропов и Щелоков. Андропов ведь начал с того, что убрал Щелокова.

— Знаете, не хочу я отношений касаться, потому что Щелоков немало сделал хорошего и не мне его судить. А по поводу того, что делал Юрий Владимирович, вот тогда просто, знаете, мы почувствовали. Мы почувствовали не только зло. Мы почувствовали, что с ним боремся. И если раньше были такие времена, когда сращивалось, что самое страшное, зло и борцы со злом, то здесь прошел водораздел. И я помню, это было шоком для кого-то, но были уволены сотрудники, которые оказались на дне рождения у одного из директоров мебельных магазинов. Потому что этот директор мебельного магазина получал югославские гарнитуры…

— Понятно. Это и было сращивание…

—…Да. И он их продавал, понятно, не в порядке обычной очереди. И это было уже вот компрометирующим фактом.

Это (система Андропова.— “Ъ”) была такая мощная встряска и сильная прививка, знаете? Как от ковида — только от коррупции.

— Знаете, что меня поразило в истории Щелокова? Один факт. О нем писала «Литературная газета». Щелоков, видимо, очень любил свою жену, и каждый рабочий день ей посылался букет цветов. В финансовых отчетах МВД он проходил как «букет к мавзолею Ленина». И в этом был такой советский цинизм.

— Цинизм, цинизм… Вот сейчас вы коснулись простых вещей, но это очень много объясняет. Тогда говорили только о плохом, к сожалению. Так бывает. А ведь было очень много и хорошего. И я думаю, что если бы Юрий Владимирович проработал дольше, то страна могла бы быть другой, и время это показывает.

— Вот эта работа, о которой вы сейчас так пунктиром рассказали, она помогла вам в тот момент, когда вместе с правительством Примакова или по поручению Евгения Максимовича наводили порядок на алкогольном рынке, на котором, казалось бы, невозможно его навести?

— Что удивительно, навели. На время, пока был Примаков.

— Как это удалось вообще? Это была такая махновщина полная, алкогольная.

— Помните, в советское время старались оградить людей от алкоголя, а вот наступил период, когда алкоголем залили людей. И вот в этих условиях люди слепли и травились свадьбами, поминками. Я, уж извините, так говорю, но все, кто приходил, все травились. Это были массовые отравления. И поставлена была задача с этим всем разобраться.

— То есть речь шла не об экономике, а о жизнях людей?

— Когда мне была поставлена эта задача, анализ всего алкогольного рынка показал, что, допустим, на московском заводе «Кристалл» себестоимость водки была выше, чем цена водки из Осетии или Кабардино-Балкарии, которая была привезена на Камчатку и там продавалась на рынке. Вот их себестоимость была ниже, чем эта (в Москве.— “Ъ”). Понимаете, да? То есть здесь ничего рыночного, ничего экономического не было. Это был чистой воды бандитизм, преступность.

Что делалось? Тогда, помните, Николаев боролся (с контрабандой.— “Ъ”) в погранвойсках. Из-за границы пошел поток — через Поти сухогрузы пошли, которые были загружены пластиковыми бочками. Вы, наверное, помните, все садоводы их стали использовать в Подмосковье в то время. Пластиковые бочки, вдумайтесь, со спиртом. Спирт был техническим. Это топливо по сути было, которое вырабатывали в то время из кактуса, из чего-то еще в Латинской Америке. Была такая пора, когда с производителями углеводородов боролись и конкурировали таким образом. И вот тогда появился спирт «Роял».

— Да, да, знаменитый.

— Это ужасная была вещь! Этот спирт, мы даже его анализировать не могли. Технически еще были неспособны. Помню, как сейчас, мои коллеги допрашивают одного цыгана. Он был уже гражданином США, но из России. И вот он сидит, ведет себя весьма нагло, потому что уверен, что сейчас его выпустят. Он завез — в Прибалтике это было — сухогруз с этим спиртом и знал, что мы не можем определить, что это за спирт. А у нас были тогда требования какие: процент содержания сивушных масел в спирте, воды… А вот спирт, приготовленный из кактуса, он был чище, чем наш, приготовленный из пшеницы. И наши специалисты просто говорили: мы понимаем, что он не пшеничный, но не можем доказать. И вот к этому времени пришел анализ из Венгрии. И первый, кого мы закрыли, это был он. И после этого мы этот поток остановили, потому что начали бороться.

Потом, кстати, Евгений Максимович сыграл огромную роль, он создал рабочую группу, которую возглавил Степашин. Над этим шутили: «Вот, министр внутренних дел будет заниматься таким вопросом». Мы в короткий срок навели порядок. И у нас там декриминализация рынка произошла. В своих мемуарах Примаков описал эту работу. Я считаю, что это была очень хорошая работа. Спасли много жизней.

— Вопрос немножко о другом. В вашей биографии есть одна такая странная страница. Вы девять дней были министром внутренних дел. Почему такой короткий срок?

— Был такой период, когда во главе нашей страны стоял Борис Николаевич Ельцин. Он сделал очень много хорошего, но было и разное. И в тот момент он не управлял страной, был такой период. Надо же так было случиться, что в это время Сергей Вадимович Степашин убыл в запланированную командировку в Европу.

— Это был 1999 год.

— Эту дату я запомнил на всю жизнь, потому что я тогда исполнял обязанности действительно, потому что я был первым заместителем министра, уже руководителем штаба. К тому времени меня освободили от должности руководителя РУБОПов, ее занял Рушайло. Я занимался штабом, поэтому я и был исполняющим. В это время как раз произошел мятеж: захват Дома правительства в Дагестане братьями Хачилаевыми и их сторонниками. Такое было время, у нас, по сути, была ситуация в стране, когда секретарь Совета безопасности выполнял обязанности президента. Временно. Он меня пригласил и поставил задачу. Вот мы ее и решали.

— В стране случилась трагическая ситуация, результаты которой и в том, что вас сегодня узнает каждый взрослый человек,— это события на Дубровке, где вы были одним из руководителей антитеррористического штаба. Там погибли 130 заложников. И вопрос, как мне кажется, для граждан России повис в воздухе. Что важнее? Спасти жизни людей, заложников, или показать террористам, что они обречены в любом случае на смерть?

— Вы знаете, очень сложный вопрос, особенно когда я потом встречался с родственниками. Прошел год-два после этого.

— С родственниками погибших?

— Это очень сложный вопрос, и он сегодня для меня не такой простой. Но вот руководители, наверное, тем и отличаются от просто граждан, что они должны принимать решения, соизмеримые с последствиями.

Дело в том, что террористы распоясались. До этого был еще целый ряд захватов.

Помните, Виктор Степанович, который там вызывал «товарища Басаева», но это было посмешище. Просто посмешище. Надо было остановить террор. И надо сказать, что тогда его остановили.

Вот там и остановили. Это была филигранная работа спецслужб, ФСБ, всех остальных, кто был привлечен. Работа была сделана, я считаю, уникальная. Руководители министерств и ведомств многих стран приезжали и очень высоко оценивали эту операцию. То, что был применен газ, то, что все уснули. К примеру, у меня мой коллега — генерал со своей супругой-полковником были с дочкой и сыном на этом представлении. Бандиты, террористы их разделили. Сын спасся, потому что отец дал ему возможность дышать через платок, а дочку не спасли. Это просто пример.

На следующий день я много чего услышал, но он пришел ко мне утром в кабинет. И мы, наверное, в первый раз (в жизни.— “Ъ”) сидели и плакали, как дети. Но он мне сказал: «Я ждал, когда вы придете. И вот когда рядом со мной упал террорист, я понял, что вы пришли. И вот тут я сыну дал платок».

Понимаете, все было продумано, кроме того, что такое огромное количество людей, которые там находились… Вот представьте себе, мы изучили конструкцию, все было понятно. Да если бы те взрывные устройства, которые были (у террористов.— “Ъ”), взорвались, то все было бы просто сплющено. Все! И здесь приходилось ходить с риском, чтобы дальше не рвануло. Такое не бывает просто. И вот решение было правильным, абсолютно убежден. Но дальше, что произошло, когда стали выносить… Я помню, как Шойгу нес сам на руках человека. Мы стали их располагать…

— Эвакуация была не продумана.

— А кто ее мог продумать? Вспомните сейчас. Кто там был, помнит. Там же улочки не такие большие, и там стояли машины тех, кто приехал на концерт…

— Это, собственно, были межквартальные проезды. Даже не улицы.

— (Машины.— “Ъ”) тех, кто жил там. Да, и там была только одна линия. По ней шли скорые помощи. Что такое скорая помощь, сколько туда можно положить? Одного положить. Так клали сидя, а им нужна была вентиляция легких, надо было дышать. Как этот генерал своему сыну дал дышать чистым воздухом. И вот это время было утрачено, на мой взгляд. Вот отсюда и такие потери, потому что я сейчас помню, и это мой грех. Его припоминают везде и все. С ним буду жить до конца. Я тогда исходил из данных, которые мы получали, что не погиб ни один заложник в результате операции, и это было сказано. Но потом пошла информация… Я сам ходил, а мы располагали штаб — вы, наверное, помните — в Доме ветеранов. Там больница для ветеранов войны, и я пошел к главврачу. Он говорит: «Слушай, они умирают, я не знаю, что делать. К нам привозят». А их развозили в ближайшие больницы. И вот такая была ситуация сложная.

— Давайте отвлечемся, Владимир Абдуалиевич. Вот просто героические ваши три года в Дагестане. Но для всех ваших знакомых и просто для наблюдателей это было очень странным назначением. Как оно происходило? Ожидали ли вы этого назначения на пост руководителя Дагестана?

— Ну первое. 2016-й год, прошли выборы. Я избрался в Тверском одномандатном округе, 180-м. Меня оценили мои коллеги, я стал заместителем председателя Государственной думы. Затем меня избрали руководителем фракции Государственной думы. Высокая, почетная должность. Все вроде бы состоялось, решилось. И тут вдруг Владимир Владимирович приглашает на разговор. Мы с ним переговорили. Ну к Владимиру Владимировичу я отношусь с огромнейшим уважением, потому что я его наблюдаю с первых дней, я работал у него заместителем. И когда так сложилось, что мне пришлось уйти из системы МВД…

— Ну да, в Совет безопасности?

— Да. Я очень признателен Владимиру Владимировичу. Я хотел уходить вообще из системы. И тогда, помню, мне Сергей Степашин позвонил и говорит: «Слушай, тебя ждет Владимир Владимирович Путин». Он тогда был руководителем аппарата Совета безопасности. Очень интересная была встреча. Мы до этого встречались, но тут такой был разговор, он мне предложил работу и, что самое интересное, предложил управление по Северному Кавказу. В то время это было самое, наверное, «веселое», интересное. И я постарался сделать то, что я мог.

— То есть, с этой стороны с Дагестаном уже хорошо были знакомы?

— И не только с Дагестаном. С Владимиром Владимировичем работать всегда было очень, не скажу, что комфортно, нет, но мне нравилось. Он ставил задачу, причем помню как сейчас, там были очень непростые процессы во многих республиках, и не раз мне лично говорит: «Выйдешь, на месте посмотри, если что — звони, принимаем решение там, где это необходимо». И каждый раз так было. И в Дагестане тоже.

Так вот, когда он меня пригласил, я знал, что в это время уже несколько человек отказались от этого предложения. Так, слышал. Я просто не мог ему сказать ничего другого. И может быть, когда я это предложение услышал, была буквально такая короткая пауза. Я в этот момент подумал о том, что, может быть, я действительно буду полезен там.

— У него были какие-то специальные для вас аргументы?

— Никаких специальных аргументов. Он знал меня, я знаю его, и никаких аргументов особых не было. Я согласился и не жалею об этом. И как-то раз я был на ифтаре — есть такой, в общем, сбор во время праздников у мусульман с принятием пищи. Был муфтий, большое количество верующих.

И тогда я муфтию сказал: «Говорят, что мне здесь тяжело, а я вам отвечу — вы знаете, это лучшие годы моей жизни».

И это действительно так. Потому что очень интересная работа была. Исключительно интересная.

— Слушайте, ну просто, как говорят молодые, «срывает крышу» от масштабов коррупции, которые там были. Причем эта коррупция какая-то массовая была.

— 20 лет мы отмечали, как Дагестан был освобожден от известной террористической атаки. Дагестанцы тогда проявили себя. И к ним-то шли басаевцы, Хаттаб и прочие, вся эта международная сволочь, извините за выражение, террористическая. В том числе там было немало и дагестанцев. И когда они шли в Дагестан, они были уверены, что их там встретят и поддержат. Дагестанцы их не поддержали, а встретили их огнем. И Дагестан сохранил нашу страну.

— Вы были тем человеком, который сломал вот эту многолетнюю традицию, когда власть была представлена пропорционально национальностями, живущими в Дагестане. Вы эту традицию сломали ради эффективности власти.

— Иначе бы ничего не получилось просто. Вот что тоже очень важно, Владимир Владимирович мне дал возможность работать. Он меня поддерживал во всем и вся. Иначе бы было невозможно.

Ну, представьте себе, к нам прибыло 39 прокуроров из субъектов России. У нас был новый прокурор Попов, который организовал эту работу. У нас был новый судья Суворов. Мы начали серьезно работать, системно. Ну достаточно сказать, что были арестованы — я посмотрел цифры в 2018 и 2019 году — около 60 руководителей высокого уровня. Это руководители республики. Я не хочу их называть, у них есть родственники. Но я их всех помню. Это болезненно.

— Тогда шутили, что заседание дагестанского правительства нужно проводить в Лефортово.

— Ну шутили по-разному. Говорили, что «ищу высокооплачиваемую должность, должность мэра Махачкалы не предлагать». Потому что одного привлекли, потом — второго.

Но, кстати, потом мы провели выборы мэра Махачкалы: 40 человек участвовали в выборах, 36 прошли отбор, и из троих выбирал уже парламент. И сейчас там работает выходец из Москвы, дагестанец, которого избрали вот таким образом.

Но конкретный пример, что такое коррупция. Вот мы сегодня с вами говорили про алкоголь. Ну сейчас вот нефть на слуху. Вот вдумайтесь в это, что может делать коррупция, когда она системная и годами формирующаяся, и проникающая везде и всюду, и управляющая процессом. Вот смотрите, по перевалке нефти. В 2017 году, когда я прибыл со своими коллегами и мы начали работать, у нас было так: перевалка через Махачкалинский порт — 1 млн тонн нефти. Значит, в 2018 году уже 2,5 млн, а вот к 2020 году мы имели 4,2 млн. То есть в четыре раза перевалка нефти выросла! А что произошло?

Это такая многоходовая, очень серьезная была преступная махинация. Вплоть до того, что разбавляли нефть морской водой. Скомпрометировали Махачкалинский порт, скомпрометировали. И нефть ушла в Азербайджан. Стало, допустим, с месторождения, которое находится в 40 км от Махачкалы, выгоднее возить намного дальше в Баку, чем в Махачкалу. Было подорвано доверие. Вот его и начали восстанавливать.

— Вы знаете, меня убедил больше всего другой ваш факт. Вот говорят: коррупция убивает. Как это проиллюстрировать? Вы как-то рассказывали о том, что произошло в медицине, что за счет того, что…

— Шприцы…

— Стенты, шприцы…

— Стенты, да. На 30% выросло стентирование. Врачи стали зарабатывать и сестры. Потому что стенты раньше продавались на 30% дороже.

— Больше кардиологических операций стало, как результат борьбы с коррупцией.

— И все это связано. И это благосостояние сестры, врача… Вот если бы мы многого не успели сделать, то ковид бы нас накрыл с более тяжелыми последствиями. Я уже там не говорю сейчас про ФОМС. Там очень серьезно тоже почистили. Мы там сидели на минусе, сейчас там хороший плюс. Система стала работать в интересах людей. Это вот эффект посадок, простите за выражение, работа на профилактику, устранение условий. Чтобы люди начали испытывать положительные эмоции от честной работы, а не от коррупции. Когда человек идет на все тяжкие, он получает огромные теневые доходы. Вот мы сейчас слышим про главу субъекта: «Позор какой, стыд какой!» — но человек шел на это, рисковал и шел.

— Как человек, который потратил жизнь на право, вы считаете, что у нас закон один для всех в стране?

— Я убежден в этом. Иначе бы я просто, наверное, ушел бы давно с этой работы.

— Я думаю, что очень многие люди вам скажут, что закон работает очень выборочно.

— Я с ними соглашусь, но по большому счету закон работает, и я в этом много раз убеждался. И я знаю, что, когда я пришел в Дагестан, очень многие тоже говорили так: «Закон есть закон, а жизнь есть жизнь. Посмотрим сейчас. Опять будет занос туда, заход сюда будет». Можно работать по-честному и даже нужно.

Я сейчас вот попробую тем, кто будет слушать, задать вопрос: а что вы сделали для того, чтобы закон был для всех? Простой вопрос. И еще, а что вы сделали для того, чтобы в ваших действиях был закон?

И в действиях ваших детей, и ваших близких. Что сделали вы?

Мы относимся сегодня к нашему государству, к нашему обществу, как к какому-то неисчерпаемому сосуду справедливости, благ и прочего, но он наполняется нами. И насколько он наполнен — настолько мы и можем располагать этим. Вот я понимаю, что это многим не понравится, но я этим живу.

— То, как я вас понимаю — а мы знакомы уже лет 25 — я глубоко уверен, что вы человек в высшей степени моральный. Вместе с тем — как вы живете как человек, проголосовавший за «закон Димы Яковлева»?

— Вы знаете, живу без угрызений совести. Объясню, почему. Очень серьезный, очень болезненный вопрос. Наверное, после событий на Дубровке — второй. Для меня. И я его чувствую, поверьте. Когда я проголосовал, я приехал в Тверь. Я депутат Тверской области многие годы. И там, в «Теремке» (детский дом.— “Ъ”), с которым я работал депутатом, много хорошего сделал вместе с другими, ко мне вышла женщина, воспитательница с ребенком на руках. Мальчик больной. И она говорит: «А вы знаете, теперь этого мальчика не заберут родители из Америки, а они уже приезжали его смотрели, а по вашему закону не получится, и его отдадут в Кашарово». Так она мне говорит.

— Кашарово?

— Кашарово, да. Вот, я, как говорится, получил то, что заслужил. Я поехал в Кашарово. Значит, Кашарово — это в Вышнем Волочке. Такое детское учреждение особого типа для детей. Там и написано, что с серьезными нарушениями психики. Прошло время. Усыновление детей во много раз увеличилось, насколько я вижу. Сейчас очереди стоят за детьми. Раньше была индустрия (усыновления.— “Ъ”). Вот я потом разбирался…

— Но не больных детей. Больных детей совершенно неохотно усыновляют.

— Согласен. Но допустим, вот у меня был разговор. Я сейчас, к сожалению, не очень подготовлен, не могу называть цифры. Я приведу пример с Кашарово.

Я, когда туда приехал, говорю, мы там побывали. Крыша течет, там все было очень сложно. Встретила меня директор в спортзале. Это единственное такое приличное помещение. Актовый зал разрушен. Я ехал назад и думал: денег таких вот сейчас из бюджета я не смогу получить, он уже расписан, других нет. И что сделать? А нельзя же оставлять. И вот я набрал телефон одного товарища, который в Удомле на «Атоммаше» работает. Он раньше ко мне обращался, я ему помогал. Обязан был как депутат. Я ему позвонил: «Слушай, такая ситуация, просто прошу, если можешь, посмотри, что можно сделать». Он послал туда людей. Через некоторое время актовый зал отремонтировали. Там был концерт, все было. Потом мы посмотрели, что там очень много лежачих детей было, и я познакомился и встретился с нашим главным педиатром областным. Она оказалась удивительной женщиной. Я ей отдал свою машину, которая тогда была закреплена в регионе, и она стала ездить постоянно смотреть детей, делать им уколы, чего раньше не делала.

Наша спортивная команда. У нас там есть чемпионы мира по хоккею. Они провели несколько таких акций, собрали деньги и мы закупили вертикализаторы, которых раньше не было. Вертикализатор — это такое устройство, которое помогает детям, у которых церебральный паралич, выпрямляться, меняться. Один мальчик прекрасно рисовал, и я хорошо его помню, существенно изменились условия у парня. Более того, стали работать с детьми психологи. И вдруг мои помощники стали там постоянно появляться. Ребята, которые рисуют на стенах, с ними провели конкурсы, они разрисовали бетонный забор такой глухой, которым было спецучреждение это закрыто. Пришли люди туда. Стали мы ездить туда постоянно. И вот что произошло в Вышнем Волочке…

Да, кстати, наш педиатр-психиатр сказала, что их нужно выводить из этого вот пространства в какой-то другой социум. Мы стали считать, я стал учиться чему-то тоже, узнали, что это было во многих странах. И канадские хоккеисты с этими детьми ездили и занимались с ними. И наши стали приезжать, и байкеры. Пошел процесс, люди потянулись к тем, кому нужна помощь. И от этого люди стали лучше…

— В людях тяга есть…

— И у людей стало лучше. Я домами занимаюсь давно и это вижу очень хорошо. У нас в Некрасовке детский дом, который уже без меня идет много лет, а начиналось все точно так же. Мы отвечаем за тех, кого приручили и кому отдали свое тепло. Это работает, я думаю, даже больше на тех, кто приносит туда. Так вот, что дальше произошло. Мой помощник говорит: «У нас есть только гребля». Ну хорошие, говорит, педагоги. Я говорю тогда директору, что давайте попробуем. Она говорит: «Да вы с ума сошли! Меня посадят сразу, потому что я отвечаю за это. Я главный опекун. А там вода, безопасность. А дети-то какие! Вы понимаете, что вы говорите?» Но она согласилась, и мы с ней пошли. Она надела жилет, и с моими помощниками сели и пошли первый раз на лодке-драконе с ними. И с этого раза стали постоянно заниматься, стали в регате участвовать, которую проводят на Волге. Там участвуют и из других регионов, ребята стали приезжать.

Кстати, очень интересный момент.

Нравственность и бедность, они живут вместе чаще, чем богатство и нравственность.

Почему? Когда она первый раз туда приехала, она обследовала всех лежачих. И говорит: «Владимир Абдуалиевич, ни у одного нет пролежней». То есть сестрички с небольшой зарплатой всех их… Понимаете?

— Санитарки.

— Самое главное там было: люди любили их, этих детей. И вот получилось все очень неплохо.

— Можно я вам задам вопрос, который я задаю всем абсолютно, кто дает нам интервью? У нас в стране более 60% симпатизируют Советскому Союзу. Я уж не говорю о проценте, который симпатизирует Сталину. Почему это происходит?

— Я думаю, что у нас, у всех, я и себя не отделяю, и близких своих тоже, очень сильно развито такое вот… Помните, мы говорили про Дагестан, что «закон есть закон, а жизнь есть жизнь»? Я надеюсь, что мы все прошли определенные этапы, стали мудрее. И мне кажется, что сейчас самое главное, чтобы у нас было время и трезвый, расчетливый ум, понимание. Именно то, что мы можем требовать, нужно еще и создавать в какой-то части каждому из нас.

— Последний вопрос: вы счастливы?

— Да, конечно.

— Спасибо большое.

Интервью взял Виктор Лошак

Партнер проекта: ВКонтакте

---

Все интервью проекта: